Если оценивать такую управленческую практику с позиций советской культурной традиции, то ее трудно назвать положительной и достойной подражания. Однако у нее могут быть и хорошие последствия: как показывает пример Ростова, в отдельных случаях такого рода неформальные взаимодействия позволяют снизить уровень конфликтности в городской среде.

В Уфе взаимоотношения трех этнических сообществ формируют систему сдержек и противовесов, обеспечивающую поддержание этнополитической стабильности. Пример Уфы позволяет говорить о наличии двух основных механизмов, которые в условиях тесных городских контактов превращают межэтническое соперничество в условие для согласия и предотвращения конфликтов. Первый механизм связан с признанием неустранимости сложившегося соотношения этнических общностей и с опасением слишком высоких издержек открытых конфликтов как «платы» за размежевание. Все это заставляет соразмерять свои силы и идти на компромиссы. Другой механизм связан с наличием третьей силы межгрупповых взаимодействий, в качестве которой в городе выступают русские. Они не только наибольший по численности народ, но и характеризуются особой идентичностью. В сознании русских Башкортостана преобладает российская государственная, а не русская этническая идентичность. Более того, доля считающих себя «прежде всего человеком своей национальности» среди них ниже, чем в целом по России. Среди башкир и татар значительно большее число респондентов идентифицирует себя с представителями своей этнической группы, при этом у башкир как представителей титульного населения этническое самосознание выражено ярче, чем у других жителей республики. Однако важно отметить, что для всех трех крупных этнических сообществ Уфы характерна более тесная связь с «гражданами России» и «земляками», чем с людьми своей национальности[618]. Помимо косвенных механизмов, обеспечивающих поддержание низкой конфликтности в городе, мирное сосуществование в некоторых случаях достигается на основе прямых договоренностей между лидерами неформальных коалиций, включающих в себя как представителей бизнес-структур, так и общественных деятелей разных национальностей и конфессий. Именно такие взаимодействия не раз позволяли не допустить перерастание конкуренции за экономические или административные ресурсы в межэтнические конфликты.

Можно ли рассматривать неформальные договоренности в Ростове-на-Дону и Уфе как российский вариант интеркультурных практик аккомодации? Ответ на этот вопрос неоднозначен. Позитивный ответ возможен, потому что такого рода неформальные отношения всегда основаны на компромиссах и взаимных уступках. Они заметно снижают уровень конфликтности, что и является главной целью аккомодации. Вместе с тем такие договоренности остаются непубличными, часто клановыми и не опираются непосредственно на участие широкого круга членов городского сообщества. Возможно, мы имеем дело с феноменом, аналогичным тому, который зафиксировал американский политолог-урбанист Б. Рубл[619]. Его исследования показали, что наиболее успешные руководители городского управления в трех городах (Чикаго, Москва и Осака) еще в XIX веке создавали коалиции разнородных группировок, используя для общего блага горожан в том числе и традиционные практики, восходящие, например, к феодально-самурайским отношениям в Осаке и взаимоотношениям городского головы с купеческими гильдиями в Москве. Пока мы условно назовем такие отношения «предгражданскими», полагая, что они могут стать предпосылкой развития полноценного гражданского общества.

Пермь — единственный из трех городов, в котором уже сильны общегородская гражданская солидарность и гражданская культура. Это, в частности, подтверждается рейтингами демократичности регионов России: Пермский край неизменно входит в первую десятку и тем самым демонстрирует довольно необычную стабильность значения индекса демократичности на протяжении всего времени замеров[620]. Если в Ростове-на-Дону и особенно в Уфе городские власти выстраивают коалиции и играют ведущую роль в использовании сложившихся межгрупповых отношений в тех или иных административных целях, то в Перми в основе таких отношений лежат низовые практики. Пермский феномен тесно связан с местной субкультурой, которую мы условно назвали «неподчинение начальству». Это «вольница», стремление к самовыражению, принципиальное сопротивление тому, что навязывается сверху. Гражданская культура города является наследием индустриальной эпохи, деятельности предприятий, работавших на нужды ВПК в советские годы. Такие предприятия были своеобразными «городами в городе», обладая развитой социальной инфраструктурой и ресурсами лоббирования своих интересов. Директора заводов ощущали себя на равных с областными и городскими руководителями, подчиняясь непосредственно Москве. Это сформировало атмосферу своеобразной независимости, когда, высказывая свое мнение, люди — от командиров производства до рядовых работников — чувствовали себя защищенными от давления местных властей и репрессий[621]. Из трех групп опрошенных нами жителей Перми именно рабочие крупных индустриальных предприятий, составляющие и ныне наибольшую часть трудоспособного населения города, выражали ценности интеркультурализма, прежде всего противодействие ксенофобии и дискриминации. Для них житель Перми — это просто пермяк, а не русский, татарин или кто-то другой. Хотя в глазах местных жителей желательно, чтобы «настоящий пермяк» родился или хотя бы учился в городе, главным является то, что он включен в городскую жизнь, знает соседей, общается с разными людьми:

Очевидно, что такая позиция во многом наследует советским установкам, которые формировались не столько как следствие органической солидарности людей, сплоченных общностью целей и ценностей, сколько как часть социальной иерархии, делающей людей равными и одинаковыми перед лицом государства. И все же главное в этом наследстве — «сохранение в рабочей среде уважения к труду, какой бы работой человек ни занимался и какую бы национальность ни представлял»[623]. Совершенно другое видение ситуации в городе демонстрировали опрошенные в Перми «менеджеры» — служащие среднего управленческого звена частных компаний в сфере торговли, грузоперевозок, страховых и финансовых услуг и др. Все респонденты — это люди с высшим образованием и с доходами в среднем более высокими, чем у рабочих, однако и с большим же чувством неуверенности в завтрашнем дне. Многие буквально переполнены разнообразными страхами («падение рубля», «высокая инфляция», «санкции», «терроризм», «война» и др.). Для пермских «менеджеров» ключевым было слово «конкуренция» — даже «студенты, школьники и пенсионеры», по их мнению, конкурируют между собой и «делят бюджет, кому больше достанется». Только в этой группе среди актуальных страхов была названа этническая конкуренция.

И отсюда апокалиптический вывод: «Нельзя бороться, мы обречены». Изменить эту ситуацию может только власть, которая должна наводить порядок. «„Должна“ — ключевое слово. Но она ничего не делает»[625]. Итак, если в группе «рабочих» доминирует субкультура независимости, «неподчинения начальникам», то среди менеджеров — надежда на «сильную руку». Если в первой группе преобладали такие определения Перми, как «моя» и «родная», то «менеджеры» дружно полагали, что «где-то есть жизнь и получше», и, как правило, это место ассоциировалось с тем, где «денег больше». Чаще всего в этом отношении называли Москву, Екатеринбург и Казань.

Не претендуя на широкие обобщения, отметим, что пермский случай демонстрирует, что к гражданственности и интеркультурализму короче путь от советского коллективизма пермских «рабочих», нежели от современного индивидуализма опрошенных пермских «менеджеров». Пока гражданский патриотизм в Перми преобладает, что видно по названным показателям — индексу демократичности региона и высокой доле не желающих переезжать в другой город. Заметно выражено в городе и психологическое неприятие этнической розни («никакой дележки»).

Однако опора на накопленный горожанами социальный капитал саморегулирования межэтнических отношений слабо используется (и уж точно не афишируется) в практике управления и в Перми, и тем более в двух других рассмотренных городах. Во всяком случае, эта идея не нашла отражения в каких-либо документах городской этнической политики. Из трех городов лишь в одном — опять же в Перми — была принята муниципальная программа «Укрепление межнационального и межконфессионального согласия» (2014), в которой специальный блок мероприятий посвящен социальной и культурной адаптации мигрантов. Однако выявить какие-либо следы реализации этого блока нам не удалось ввиду отсутствия последующих распоряжений о выделении ресурсов на эти цели. В Башкирии Устав городского округа г. Уфа относит к вопросам местного значения «разработку и осуществление мер, направленных на укрепление межнационального и межконфессионального согласия», но эта запись остается лишь декларацией без опоры на соответствующие программы и планы, не говоря уже об их социально-экономическом подкреплении. В Ростове-на-Дону в документах городской администрации нет даже записей о каких-либо планах или программах по межэтническим отношениям.

Со второй половины XX века наблюдается циклическое развитие концепций управления культурным разнообразием. Одна концепция сменяла другую: модели ассимиляции и «плавильного котла» уступили место (в 1970–1990‐х годах) мультикультурализму, который, в свою очередь, ныне сдает свои позиции новой парадигме — интеркультурализму. Российская традиционная политика регулирования межэтнических отношений также переживает процесс обновления, точнее перехода от методологии советской «национальной политики» к освоению общемировых теоретических подходов, включающих большее внимание властей к культурному разнообразию в сочетании с гражданской консолидацией. Сама этнополитическая ситуация в стране меняется, городская среда России по своим социокультурным характеристикам становится более похожей на ситуацию в других странах глобального мира. Миграционные процессы приводят к большему смешению населения и ослаблению многих радианных культурных различий между представителями разных этнических и религиозных групп. Миграции «взламывают» остатки имперской системы с изолированными этническими территориями, связанными только подчинением общему центру. Однако процесс обновления «национальной политики» протекает весьма противоречиво, свидетельством чему является действующая «Стратегия государственной национальной политики», в которой шаг в сторону новых подходов (идея консолидации российской гражданской нации) уравновешивается многими шагами, возвращающими общество к советскому пониманию нации как всего лишь выражению этничности.