Мигранты (лица, сменившие место жительства), особенно те из них, которые ориентированы на постоянное проживание в новой этнокультурной среде, в наибольшей мере готовы к ассимиляции, по крайней мере к частичной утрате навыков традиционной этнической культуры и освоению новой культуры, прежде всего ее языка. Мигранты разных национальностей в новых условиях, приспосабливаясь к принимающему сообществу, демонстрируют неизмеримо большую готовность к вступлению в межэтнический брак, чем у себя на родине. В Эстонии не более 10 % эстонских мужчин вступают в межэтнические браки, а в России 94 % всех супружеских пар с участием эстонских мужчин — межэтнические; у литовцев и латышей этот показатель в России еще выше — 97 %[178]. Вместе с тем доля межэтнических браков снижается по мере роста в стране численности мигрантов той или иной этничности, поскольку в этом случае увеличивается выбор невест и женихов среди этнически «своих». Такую тенденцию демонстрируют переселенцы из числа народов Средней Азии, составляющие в последние десятилетия наибольшую долю прироста мигрантов в Российской Федерации. За период между переписями 2002 и 2010 годов, по мере увеличения в России численности узбеков, таджиков и киргизов, доля межэтнических пар в их среде уменьшилась: у узбеков — с 78 до 53 %; у таджиков — с 70 до 56 %, а у киргизов — более чем вдвое, с 42 до 20 %[179]. Само же стремление к моноэтническим бракам обусловлено преимущественно рациональным выбором, прежде всего стремлением к сохранению привычного стиля жизни в семейной повседневности (родного языка в общении, этнических традиций, например пищевых), а также большим доверием к «своим» невестам и женихам.
Ориентация на внутригрупповое общение у мигрантов возрастает, если они расселяются компактно в моноэтнических кварталах, типа китайских «чайнатаунов» в городах США. В таких кварталах процессы ассимиляции мигрантов в принимающем сообществе существенно тормозятся. Еще один такой тормоз ассимиляции открыл Маркус Л. Хансен в 1937 году, описав широко распространенный феномен «третьего поколения». Суть его в том, что мигранты первой волны, прибывающие в Америку, обычно страстно стремятся влиться в новую среду и порой демонстрируют свой «американизм» и культуру «янки» больше, чем местные жители, а их внуки «хотят вспомнить то, что пытались забыть деды» — свою национальную родину[180]. Ее образ, как правило, сильно мифологизированный, служит компенсацией их неудовлетворенности своим прежним статусом в новых условиях, и такого рода образы затрудняют идентификацию мигрантов с новым национальным сообществом.
Так или иначе, ассимиляция мигрантов — сложный и противоречивый процесс. Согласно концепции «циклов расовых отношений» (Race Relations Cycle), разработанной Робертом Парком еще в начале прошлого века, ассимиляция включает четыре этапа: знакомство, соперничество, аккомодацию (приспособление) и, наконец, ассимиляцию мигрантов в принимающем сообществе[181]. С тех пор признание ассимиляции как поэтапного процесса не подвергается сомнению, хотя существуют разные варианты классификации таких этапов или циклов. Наиболее обобщенно их можно сформулировать следующим образом:
Ныне стало понятно, что завершенность ассимиляции не предопределена, поскольку существует множество факторов, препятствующих этому процессу и создающих немало «трений» на его пути. О некоторых из них мы поговорим при оценке ассимиляции как части политики управления межэтническими отношениями.
Под ними понимается совокупность социально-политических и этнических процессов, вызывающих в той или иной мере расколы социально-политических общностей, а также напряженности и конфликты в отношениях между этническими группами единого государства.
При всей важности вопросов о формах и общих механизмах этнополитической интеграции, не они сегодня лидируют по числу публикаций и остроте интереса различных направлений этнической политологии (равно как и этнологии и этносоциологии). Бесспорным лидером во всей этнополитической тематике является проблема этнополитических конфликтов. И это вполне объяснимо. Минувший век, особенно его вторая половина, был удивительно противоречивым с точки зрения как развития этнополитических процессов, так и их осмысления учеными и политиками. С одной стороны, это был век дальнейшего развития либеральных и гуманистических ценностей, демонтажа почти всех колониальных образований, признания мировым сообществом проблемы меньшинств как одной из важнейших в мировой политике, проведения конституционных реформ с учетом этнокультурного фактора во многих государствах (Бельгия, Канада, Испания и др.). С другой стороны, это был век неслыханной жестокости в отношении этнических общностей. Речь идет не только об ужасах Второй мировой войны, но и о кровавых конфликтах конца столетия. По подсчетам директора Института мира в Осло Дена Смита, две трети войн только за вторую половину 1990‐х годов связаны с этническими конфликтами, три четверти их жертв — мирное население[182].
В условиях все новых этнополитических вызовов ученые выдвигают разнообразные концепции природы и динамики этнополитических конфликтов. Эти концепции не менее противоречивы, чем рассматриваемые ранее концепции этничности и наций, поскольку в них отражаются те же дискуссии, о которых уже шла речь в предыдущих параграфах. Чтобы не повторяться, автор выделил в этом параграфе лишь те дискуссионные вопросы, которые в наибольшей мере связаны со специфическими проблемами этнополитической конфликтологии.
Вопрос о специфике этой области знания сам по себе является предметом дискуссий, поскольку одни авторы полагают, что ничего специфического в этнической конфликтологии нет, тогда как другие, напротив, считают этнические конфликты настолько специфичными, что отрицают даже саму возможность рассмотрения их в рамках единых конфликтологических теорий[183].
Сторонники универсальности конфликтологической теории аргументируют свой подход тем, что по предмету спора все конфликты полифункциональны и в них переплетаются различные факторы (экономические, политические, этнические и др.), поэтому известнейший американский конфликтолог Д. Горовиц полагает, что об этнических конфликтах в полном смысле этого слова можно говорить лишь применительно к традиционным обществам Азии, Африки и Латинской Америки[184]. Примерно такой же точки зрения придерживается и известный американский политолог М. Маршалл, говоря, что «термин этнический конфликт стал эвфемизмом для внутригосударственных конфликтов, которые мы не можем объяснить и понять»[185]. С такими взглядами трудно не согласиться, вместе с тем переплетенность функций не означает, что одна из них, этническая, полностью лишена смысла. Так, Дж. Ротман отметил такую особенность этнических и религиозных конфликтов, как их высокая субъективность и, по выражению исследователя, «неуловимость»[186].
Действительно, такие конфликты глубоко субъективизированы, они опираются на аргументы истории, мифологии, которые воспринимаются сторонами конфликта по-разному. Они «идеалистичны», обращены к сакральному началу, поэтому стороны конфликта зачастую воспринимают, скажем, этническую территорию как явление священное. При таком восприятии конфликта его участники иногда отказываются даже обсуждать вопрос о территориальных уступках как форме достижения компромисса на переговорах, рассматривая такую постановку вопроса как «святотатство».
Сторонники выделения этнических конфликтов как особой отрасли этноконфликтологии полагают, что для нетрадиционных обществ, где этничность и политика переплетены, не следует использовать понятие «этнические конфликты», здесь более адекватным сложившимся реальностям является понятие «этнополитические конфликты». Однако и это определение порождает новый виток дискуссий.
Чаще всего
Во-первых, даже одну из сторон конфликта, как правило, трудно определить в качестве гомогенной этнической общности. Например, в приднестровском конфликте не только на стороне жителей Приднестровской народной республики, но и в рядах молдавской армии сражались представители разных национальностей (хотя бы потому, что не могли уклониться от призыва в армию, являющегося на территории Молдовы обязательным). Также многоэтническим был состав участников грузино-абхазского конфликта. На стороне абхазов выступали армяне, русские, представители народов Северного Кавказа, но и на стороне грузинских сил воевали представители разных народов, например отряды украинских националистов из группировки УНА УНСО.
Во-вторых, ни в одном из известных этнополитических конфликтов ни одна из сторон не представляла интересов всей этнической общности. Практически всегда были люди, которые отказывались от поддержки конфликтных действий «своих» соплеменников, а некоторые даже могли поддерживать противоположную сторону конфликта и уж во всяком случае могли принципиально осуждать насилие как способ разрешения межэтнических или политических противоречий. Таким образом, ни одна из сторон конфликта не формируется по этническому признаку, если под ним понимать всеобщую этническую мобилизацию. В связи с этим, на наш взгляд, ближе к истине те исследователи конфликтов, которые определяют
Как в теоретическом, так и в практическом отношении чрезвычайно важен вопрос о причинах возникновения основной полосы конфликтов именно на южном фланге бывшего СССР, где сформировался полюс политической нестабильности, образовались очаги и обширные зоны самых ожесточенных вооруженных столкновений представителей разных этнополитических сил.
В современной литературе по этническим и территориальным конфликтам сложилось несколько точек зрения на эту проблему, различающихся приверженностью исследователей тем или иным универсальным концепциям возникновения конфликтов[189]. Так, в соответствии с концепцией Сэмюэла Хантингтона, одной из самых известных в этой области, все объясняется культурной несовместимостью народов, принадлежащих к разным цивилизационным группам, прежде всего к еврохристианской и азиатско-мусульманской. Граница соприкосновения этих цивилизаций как раз совпадает с южной границей России, что и обусловливает, по мнению последователей этого ученого, возникновение здесь цепи этнических и конфессиональных конфликтов, а время обострения противоречий (конец 1980‐х — начало 1990‐х годов) совпадает с началом прогнозируемого гарвардским профессором нового глобального цивилизационного кризиса[190].