- Жалко? - переспрашивает он, будто пробуя на вкус само это слово. И вкус его кажется ему непривычным.

Не жалко? Вот теперь я, наконец, отваживаюсь спросить его о том, почему он ни в чем не сомневался, когда тащил меня к Волдеморту. Ведь он же ни о чем не предупредил меня. Что было бы, если б я стал сопротивляться, не пошел бы с ним, сбежал бы в замок? Он долго молчит, достает из складок мантии сигареты, закуривает, и я даже думаю, что он ничего мне не ответит, и готов заткнуться.

- Знаешь, - после нескончаемо долгой паузы все же говорит он, - я был уверен, что ты обо всем догадался.

- Как? Как я должен был догадаться? Как может человек догадаться, что он последний крестраж, и что его долг - дать убить себя?

Он опять замолкает, ерошит мои волосы, поправляет съехавший куда-то набок воротник моей футболки и долго смотрит мне в глаза.

- Ты не мог не догадаться, Гарри. Просто поверь, что я это знал. Когда Блейки рассказал мне про твой сон, я был уверен, что ты знаешь, на что тебе придется пойти. Прости меня, - он говорит это уже не в первый раз, - это было очень жестоко. Меня оправдывает только то, что я к этому моменту уже давно придумал, как тебя вернуть. И я доверял тебе тогда, как самому себе.

- А как Блейки мог знать про сон? Он же ничего не понимает? - Я вспоминаю, как малыш Блейки сидел тогда рядом со мной на лестнице и пытался укачивать меня, как малого ребенка.

- Все он понимает, когда захочет, - Северус продолжает смотреть мне в глаза, не отводя взгляд. - А как тебя вытащить, я понял сразу, как только увидел твой снитч. Я сразу почувствовал, что в нем скрыто.

Я вдруг вспоминаю, как мы тогда, в незапамятные времена, когда я даже еще и не подозревал, что бывают на свете ритуалы, сидели с ним за обеденным столом в Греймор-хилл, только что выпущенные из подвала, а он раскладывал перед нами наши вещи.

- Точно, - говорю я, - ты взял снитч, и у тебя лицо изменилось.

- Ты заметил?

- Ну, да. Скажи мне, - я боюсь задать следующий вопрос, - а ведь Дамблдор тоже знал, что я крестраж? Это ведь он тебе рассказал?

Мне еще немного обидно, что добрый дедушка из детских сказок оказался на самом деле не таким уж и добрым, а весьма расчетливым и жестоким. Но я уже не маленький, так что времена веры в Санта-Клауса минули давно. Мне кажется, вся эта ерунда про злых и добрых, про понимающие улыбки, поддержку и заботу сгорела на неком черном алтаре. Но удивительно, что именно Северус оказался тем самым человеком, который не позволил моей душе выгореть дотла…

- Знал, - подтверждает Северус мои догадки на счет Дамблдора, - да, рассказал, но я знал это и раньше. Практически с самого начала. Брось, это теперь уже совершенно не важно.

И он усаживает меня обедать, рассказывает какие-то незначащие вещи про восстановление библиотеки, про безумную мамашу Рона, которую ему насилу удалось выпроводить отсюда, смеется, что мистер Уизли все больше напоминает ему Белого Кролика из Алисы в стране чудес - все так же бестолково торопится, всех боится и никуда не успевает. А потом заваливается со мной в кровать читать учебник по Защите, причем читает мне вслух, заставляет повторять, я путаюсь, он смеется, комментирует отдельные пассажи так, что смеюсь уже я. И я отвлекаюсь и как-то перестаю думать о плохом. Мне кажется, что я давно уже в эпицентре какого-то непрекращающегося невиданного чуда - где мне безумно хорошо рядом с ним, где я не могу представить себя отдельно от него. И всякий раз, когда наши руки случайно сталкиваются, перелистывая страницы, я еще долго ощущаю тепло, оставленное этим мимолетным прикосновением.

Мимолетным прикосновением… Июнь в этом году невероятно жаркий и солнечный. Если мне удается проснуться рано, я подолгу стою у окна, вдыхая пока еще прохладный свежий утренний воздух, который нагревается буквально за час, как только солнце поднимается выше над замком. Из-за жары днем все затихает, возвращается Северус, мы долго и, не торопясь, обедаем. И разговариваем ни о чем. Когда-то это казалось мне пределом мечтаний - просто сидеть рядом с ним и говорить ни о чем! Чтоб в моем мире не было Волдеморта и моего страшного долга. И вот теперь их нет. Но теперь я успешно нашел себе другое дело, гнетущее меня… Нет, конечно же, не гнетущее, ну, наверное, я просто отношусь к разряду людей, которые любят грызть себя из-за всего. Теперь, когда мне ничто не угрожает, я не могу просто наслаждаться тем, что ничем не омраченное время принадлежит нам обоим, я сижу и страдаю от сомнений, а что такое есть «Мы»? И существует ли оно вообще? Вот если я возьму и спрошу его: «Как ты относишься ко мне, Северус?», что он скажет? «Хорошо отношусь», скажет он, «разве ты сам не видишь?»

А я вот сижу и пожираю его влюбленными глазами, предусмотрительно отводя взгляд, когда он может это заметить. И любуюсь - красивым высоким лбом, по обеим сторонам которого спадают черные прядки, а он все время пытается отвести их за уши, но у него ничего не выходит, потому что они слишком короткие…Четкой линией бровей, несколько тяжелыми, припухшими от жары и усталости веками… Смотрю, как он, задумавшись, проводит указательным пальцам по переносице, задерживаясь на характерной горбинке… Или неожиданно скашивает на меня дивные, невероятные, чуть продолговатой формы глаза. Замечает ли он, что я… Мерлин, мне должно быть просто стыдно!

И кто вообще придумал эту жару, при которой невозможно спать в плотных, надежно, словно доспехи, скрывающих наши тела, пижамах? Футболки и боксеры - все, что можно сейчас вытерпеть на себя в эти неумолимо жаркие ночи, когда нагревшийся за день воздух в нашей спальне даже не успевает остыть. И я стараюсь намотать на себя тонкое покрывало, под которым я сплю так, чтобы утром, когда Северус просыпается, он ни за что не смог ничего заметить!

А эти шрамы… Теперь мое оживающее тело как-то очень неправильно реагирует на прикосновения к моей коже. И Северус будто нарочно не торопится, втирая мазь на редкость вдумчиво, не пропуская ни единого участка, движения его нарочито неспешны, его пальцы то замирают, касания становятся легкими-легкими, а потом вдруг, нет, мне кажется, но как будто он просто поглаживает меня, забывая о шрамах… такое может быть? И когда он однажды говорит мне, чтоб я перевернулся на спину, я понимаю, что сделать этого не могу. А придется. И я ужасно краснею, зажмуриваюсь от нестерпимого стыда, но прежде чем я успеваю плотно сомкнуть веки, мне чудится, что я вижу тень улыбки на его губах. Он что, доволен? Да нет, разумеется, ему просто смешно, раз герой магического мира так непозволительно сомлел в его руках. Я идиот! Я готов написать это у себя на лбу и гордо носить это звание! Нужен я ему? Но он же меня целовал! Да, но он меня и после ритуалов целовал. Успокаивающе так, как ребенка. Или не как ребенка? А если я ему нравлюсь? И что? Он-то вряд ли может себе позволить не то что сказать, а даже дать мне понять это! Он-то по-прежнему считает себя виноватым, насильником… даже если я ему не безразличен… Мерлин, Мерлин мой, что мне делать? Страдать и краснеть, как девица на выданье? Что вот они делают, девицы эти? Первая любовь Героя магического мира, ха - директор Хогвартса профессор Северус Снейп! Прошу любить и жаловать! Я идиот!

Между прочим, я за всеми своими страданиями как-то совсем забываю, что он, между прочим, маму мою в юности любил! Вот если бы папу, да-да, ловлю себя даже на такой замечательной мысли! Потому что если бы папу, то было бы значительно проще… Но он вроде бы сказал, что это было давно, и что теперь это совершенно не важно. Ведь так? Почему он мне это сказал?