Мне кажется, из него будто бы уходит жизнь, и глаза… они сейчас почти такие же мертвые, как были и тогда, когда он шагнул навстречу женщине со светлыми волосами, вышедшей прямо из стены в моей комнате. Когда на полу лежала моя мама, только что убитая смертельным заклятием. Я испуганно зажимаю рот рукой. Я не должен был говорить этого. Видимо, есть что-то, о чем мне спрашивать не позволено. Ему было всего двадцать один, когда он бестрепетно ушел туда, откуда, вероятно, уже не чаял вернуться. И девятнадцать или двадцать, когда он заключил свою сделку со смертью. Чуть больше, чем сейчас мне. А я вот так просто говорю ему об этом, хотя родителям не смел и словом обмолвиться. Я непроходимый идиот.

- Прости, - торопливо начинаю я, - я не хотел, я не буду больше спрашивать. Не сердись на меня.

Я сразу же начинаю дрожать. И чувствую, как на меня накатывает жар. Жар и холод. И почему-то слезы в глазах.

- Я не буду, прости, - торопливо шепчу я, отворачиваясь от него.

Он молчит, я уверен, что сейчас он просто встанет и уйдет, мне кажется, я позволил себе заболтаться и перейти какую-ту невидимую грань, случайно, бездумно разрушил хрупкое согласие между нами. И он действительно медленно поднимается и отходит к окну, а потом выходит из спальни через узкую резную дверь, расположенную рядом с оконным проемом. Я хочу догнать его, но понимаю, что мне не встать, не выбраться из-под одеяла, потому что мне вдруг стало ужасно холодно, а перед глазами плывут отвратительные красные круги, и чтобы спрятаться от них, я накрываюсь одеялом с головой. И дрожу, и плачу в душной темноте, постепенно наполняющейся багровым зноем.

Почему-то меня пытаются лишить и этого источника тепла, теребят за руку, пытаются вытащить меня из уютного теплого кокона, но я не сдаюсь. Если я хоть чуть-чуть поменяю положение тела, я умру от холода, здесь ведь и вправду ужасно холодно. Почему он этого не понимает? А он еще и стаскивает с меня пижамную куртку, я упираюсь, пытаюсь вырваться, но он держит меня крепко поперек груди, прижимая к себе. И на меня накатывает еще одно воспоминание.

- Ты, ты, - хриплю я, - ты так же меня держал тогда… На моем дне рождения… Когда их убили. Ты был в маске и толкнул меня к Люпину. Да? Почему ты ничего мне не говоришь? Почему?

И я опять пытаюсь вырваться, но мне так холодно, и двигаться больно. И я проигрываю, слышу, как он читает заклинания, немедленно сбивающие мою температуру до приемлемых значений, позволяю ему оставаться лежать рядом со мной под одеялом, удерживая меня. И дышать очень трудно…

- Гарри, - говорит он мне, почему-то очень мягко и без малейшего раздражения, - тебе пока нельзя обсуждать определенные вещи. Пока ты не окрепнешь.

- Почему мне никто ничего не говорит? - не унимаюсь я. Но вот в глаза ему сейчас взглянуть боюсь.

- Когда ты нервничаешь, у тебя сразу же поднимается температура. Я не собираюсь тебя обманывать, в конце-концов, я сам обещал тебе все рассказать. Но подожди ты немного.

- Я обидел тебя, да? Я не должен был… У меня же хватило ума никогда не расспрашивать об этом маму.

- Нет, не обидел, - грустно говорит он, - просто это было неожиданно. Я немного растерялся. Ты же был совсем маленький, в кроватке этой детской. Стоял и верещал. Как ты мог помнить?

- Ты маму любил, да?

- Малыш, - он опять гладит мои растрепанные волосы, - это уже давно не имеет ни малейшего значения. Кто там кого любил в двадцать лет… Просто… давай поговорим об этом, когда ты поправишься, хорошо? Потому что это довольно болезненная тема и для меня, и для тебя.

- А почему ты сейчас ушел? Я подумал, что я так сильно тебя обидел, что ты…

- Да виски я пошел себе налить, - он смеется, невесело, правда. - Ты меня просто огорошил своим признанием. Так что, если не возражаешь, я выпью.

Я не возражаю, устраиваюсь на подушке поудобнее и мгновенно проваливаюсь в сон, а когда просыпаюсь, обнаруживаю, что Северус Снейп, директор Хога, бывший Хранитель и Упивающийся, двойной агент и герой войны, спит рядом со мной, лежа поверх одеяла, а его длинные волосы разметались по подушке. Средь бела дня. А кончики его пальцев соприкасаются с моими. Как протянутые друг другу руки на старинных фресках…

И начинаются светлые дни моего выздоровления. То, что казалось мне когда-то совершенно естественным - самому встать с постели, одеться, добраться до ванны, пройтись по комнате - теперь видится чуть ли не актом героизма. И я несколько дней мечтаю, как о самом несбыточном подвиге, о том, чтобы дойти до окна, или самому набрать в огромную ванну воды и забраться в нее, или выяснить, куда ведет узкая резная дверь… А майский календарь как-то очень быстро перелистывает долгие теплые дни, я обнаруживаю, какое это счастье не лежать, а просто сидеть в кровати, облокотившись на подушки, лениво перелистывая страницы пусть и не очень увлекательной книжки. И слушать шаги Северуса рядом в кабинете, скрип пера, сухой шелест бумаг, если он перебирает их, сидя в кресле у окна, его низкий голос, когда он переговаривается с кем-нибудь через камин, шорох его мантии, когда он уходит или возвращается. Я ловлю себя на мысли, что мне просто хорошо в его присутствии, даже если он не разговаривает со мной. Просто спокойно и уютно. Как будто у меня есть дом. Но об этом «как будто» я до поры до времени не задумываюсь.

Ему нравятся Зелья, не знаю уж, по этой ли причине или какой-то иной он вечерами заваливается рядом со мной на кровать, заглядывает мне в учебник через плечо и начинает что-нибудь рассказывать или объяснять. Потому что спрашивать меня все равно бесполезно.