Всю последнюю неделю я старался бросить курить, поэтому очередной образец пришелся как нельзя кстати: это был белый сгусток на срезе легочной ткани. На розовом ярлычке значилось имя пациента, который лежал сейчас на операционном столе с разверстой грудной клеткой. Стоявшие вокруг него хирурги ждали патодиагноз, чтобы продолжить операцию. Если опухоль доброкачественная, они удалят ее и часть легкого, а если злокачественная – вырежут все легкое целиком и уберут лимфатические узлы.

Я надавил на педаль.

– Пациент АО-четыре-пять-два-три-три-шесть. Джозеф Магнусон. Образец – фрагмент верхней доли правого легкого. Размер… – я отпустил педаль и измерил длину и ширину образца, – пять на семь с половиной сантиметров. Легочная ткань бледно-розовая, крепитантная (это значит, что она насыщена воздухом и похрустывает. Такое состояние считается нормальным). Плевра гладкая, блестящая, никаких признаков волокон или спаек. Небольшое кровоизлияние. В паренхиме – белый сгусток не правильной формы, размером… – я измерил сгусток, – около двух сантиметров в поперечнике. На срезе белесый и, кажется, твердый. Видимой фибральной капсулы нет, заметны небольшие нарушения структуры прилегающих тканей… Предварительный диагноз – рак легкого, предположительно злокачественного развития, метастатический. Точка. Подпись: Джон Берри.

Я сделал срез с белого сгустка и быстро заморозил его. Единственный надежный способ определения характера опухоли – микроскопическое исследование. Мгновенная заморозка позволяет оперативно подготовить срез. В обычных условиях, прежде чем положить исследуемый препарат на предметный столик, его вымачивают в шести или семи лотках. На это уходит как минимум шесть часов, иногда – несколько суток. Но хирург не может ждать.

Как только ткань замерзла, я окрасил препарат и положил его на предметный столик. Даже под маломощным объективом мне была прекрасно видна кружевная легочная ткань с хрупкими альвеолярными мешочками, благодаря которым осуществляется газообмен между кровью и вдыхаемым воздухом. Белая масса была здесь совсем не к месту.

Я снова надавил на педаль.

– Микроскопическое исследование замороженного среза. Очевидно, белесое вещество состоит из недифференцированных клеток паренхимы, вторгнувшихся в окружающие здоровые ткани. В клетках много гиперхроматических ядер не правильной формы, регистрируется большое число клеточных делений. Замечены многоядровые гигантские клетки. Четко очерченной капсулы нет. Первое впечатление – злокачественное новообразование на ранней стадии. Обратите внимание на уровень антракоза в прилегающих тканях.

Антракоз – это отложение микрочастиц каменного угля в легких. Вдохнув углерод, содержащийся в сигаретном дыме или городском смоге, организм уже никогда не избавится от него. Так эта гадость в легких и останется.

Зазвонил телефон. Наверняка Скэнлон из операционной. Мы не уложились в отпущенные тридцать секунд, вот он и мочится в штаны кипятком. Скэнлон – типичный хирург: он способен радоваться жизни, только пока режет кого-нибудь. Скэнлон терпеть не может праздного созерцания здоровенной дыры, которую проделал в груди пациента собственными руками, а ждать отчета из лаборатории для него – нож острый. Он не в силах уразуметь, что, после того как хирург берет биопсию и кидает ее в стальной лоток, санитару приходится на своих двоих добираться от отделения до патолаборатории, чтобы передать срез нам. А еще Скэнлон никак не допетрит, что в больнице еще одиннадцать операционных и с семи до девяти утра в них сущий ад. В этот отрезок времени в лаборатории вкалывают четверо стажеров и патологоанатомов, но даже они не справляются с потоком биопсий. Поэтому мы не укладываемся в график. Конечно, можно и успевать, но тогда рискуешь поставить неверный диагноз, а хирургам это ни к чему. Вот они и ноют, как Конвей. Убивают время. Да и вообще все хирурги страдают манией преследования, спросите любого психиатра, он вам скажет.

Я подошел к звенящему телефону и стянул резиновую перчатку. Ладонь была мокрой от пота, я вытер ее о штаны и снял трубку. Мы стараемся обращаться с телефоном бережно, но все равно в конце смены его приходится протирать сперва спиртом, а потом формалином.

– Берри слушает.

– Берри, ну что вы там возитесь?

После визита Конвея меня так и подмывало облаять Скэнлона, но я обуздал это желание и спокойно ответил:

– У вас злокачественная.

– Так я и думал, – буркнул Скэнлон таким тоном, словно вся работа патолаборатории – пустая трата времени.

– Угу, – хмыкнул я и повесил трубку.

Страшно хотелось курить. После завтрака я обошелся только одной сигаретой, хотя обычно высаживал две подряд. На столе меня уже ждали образцы тканей почки, желчного пузыря и аппендикса. Я принялся натягивать перчатку, и в этот миг послышался щелчок селектора.

– Доктор Берри?

– Я слушаю.

Селектор у нас очень чувствительный. Можно говорить из любого угла лаборатории, не повышая голоса, секретарша все равно услышит. Микрофон висит высоко под потолком, потому что раньше новые стажеры по неведению своему подбегали к нему и орали во всю глотку, отвечая на вызов. А у девушки в приемной лопались барабанные перепонки.