– Кто осуществил подмену?

– Сандерсон. Мы тогда были новичками в этой игре. Сандерсону пришло в голову сунуть в ящик подложный препарат и описать его как подлинный. Теперь-то мы, конечно, действуем гораздо тоньше. Всякий раз, когда к Сандерсону попадает здоровый соскоб, он делает несколько лишних препаратов и хранит их про запас.

– Ничего не понимаю, – признался я. – Ты хочешь сказать, что Сандерсон – твой пособник?

– Ну да. Уже несколько лет.

Сандерсон был умным, добрым и безукоризненно порядочным человеком. Я вконец растерялся.

– Пойми, – продолжал Арт. – Эта история болезни – туфта от начала до конца. Да, верно, девчонке было двадцать лет, и она переболела краснухой. Цикл и правда нарушился, но причиной тому беременность. Залетела от футболиста, которого якобы любила и собиралась окрутить. Но ей хотелось сперва получить диплом, а ребенок стал бы обузой. Более того, во время первой трети беременности она умудрилась подхватить краснуху. Девица не блистала умом, однако ей достало смекалки сообразить, чем это чревато. Когда пришла ко мне, на ней лица не было. Как водится, малость потемнила, но потом выложила все как на духу и попросила прервать беременность.

Я тогда только-только закончил стажировку и все еще смотрел на мир сквозь розовые очки, поэтому пришел в ужас. Но девица и впрямь попала в беду, не знала, как ей быть, и думала, что настал конец света. Полагаю, в каком-то смысле так оно и было: она уже видела себя недоучившейся матерью-одиночкой с уродцем на руках. Девчушка была славная, и мне стало жаль ее, но я все равно отказал. Сочувствие – сочувствием, а руки-то у меня связаны. Так я ей и сказал.

Тогда она спросила, опасная ли это штука – аборт. Поначалу я подумал, что девчонка замыслила сделать его подпольно, и ответил: да, опасная. А она сказала, что знает парня в Северном районе, который все уладит за две сотни долларов. Он, мол, санитар в госпитале морской пехоты или что-то в этом роде. И, если парень согласится, она пойдет к нему. С тем и была такова. – Арт вздохнул и покачал головой. – В тот вечер я вернулся домой в препоганейшем настроении. Я возненавидел эту девицу. Своим приходом ко мне она поставила под угрозу и мою практику, и всю расписанную по пунктам будущую жизнь. Да еще пыталась надавить на меня. Я не спал всю ночь. Лежал и думал. Представлял себе, как эта девица входит в вонючую каморку, где ее ждет вороватый сопляк, который наверняка способен покалечить, а то и убить. Я думал о своей жене и нашем годовалом малыше, о том, что есть способ уладить дело ко всеобщему удовлетворению. Вспоминал девчонок, которых видел, когда был интерном. Как они приползали в больницу в три часа утра, истекая кровью и слизью после таких вот любительских абортов. И, не буду врать, вспоминал, как тяжко мне приходилось в студенчестве. Однажды мы с Бетти шесть недель ждали ее менструации. Вот уж пришлось попотеть. Я-то знал, что залететь можно и дуриком. Так почему аборт должен считаться преступлением?

Я молча курил, слушая его.

– Короче, встал я среди ночи и принялся пить кофе, глядя в стену. После шести чашек решил, что закон несправедлив. Врач может корчить из себя господа бога просто по глупости. Мало ли таких? Но в данном случае речь шла о благом деле. Я встретил попавшего в беду пациента и отказался помочь, хотя имел такую возможность. Вот что меня волновало: я не стал лечить человека. Это все равно что отказать страждущему в уколе пенициллина. Так же жестоко и так же глупо. Наутро я отправился к Сандерсону, зная, что он придерживается весьма либеральной точки зрения на множество вещей и явлений. Объяснил ему, что к чему, и сказал, что хочу назначить ПВ. Сандерсон обещал лично провести патоисследование и сдержал слово. Так все и началось.

– И с тех пор ты делаешь аборты?

– Да. Когда считаю, что это оправданно, – ответил Арт.

Мы поехали в бар в Северном районе. Это было недорогое заведение, битком набитое итальянскими и немецкими работягами. Арту хотелось выговориться. На него вроде как нашел исповедальный стих.

– Я часто думаю, – рассуждал он, – что стало бы с медициной, если бы в Америке возобладала идеология приверженцев христианской науки. В прошлом это не имело бы большого значения, коль скоро врачевание тогда было примитивным и мало кому помогало. Но давай представим себе, что христианская наука стала влиятельной силой в эпоху пенициллина и антибиотиков. Допустим, появились общественные объединения, всячески препятствующие применению этих лекарств. Допустим, в таком обществе живут больные люди, которые знают, что их недуг несмертелен и существует нехитрое снадобье, способное принести исцеление. Значит, возникнет огромный черный рынок таких снадобий, верно? Значит, люди будут колоться в домашних условиях и умирать от передозировок или недоброкачественных контрабандных лекарств, так? Значит, воцарится ад кромешный.

– Я улавливаю аналогию, – ответил я. – Но она меня не убеждает.

– Послушай! – пылко продолжал мой друг. – Нравственность должна поспевать за технологией. Когда человеку предлагается выбор: сохранить нравственность и лишиться жизни, или наоборот, он наверняка предпочтет остаться на этом свете. Наши современники знают, что аборт уже давно превратился в простую и безопасную операцию, которая к тому же избавляет от многих бед и возвращает радость жизни. Это им и нужно. Этого они и требуют. И получают желаемое. Не мытьем, так катаньем. Богатые отправляются в Японию или Пуэрто-Рико, бедные идут к санитару из госпиталя морской пехоты. Так или иначе, но они своего добиваются.

– Арт, – с нажимом произнес я, – аборты запрещены законом.

Он улыбнулся:

– А мне и невдомек, что ты так чтишь закон.

Ага. Он решил напомнить мне о зигзаге моей карьеры. После колледжа я поступил в школу правоведения и полтора года валял там дурака, пока не понял, что это не лучшее из поприщ. Тогда-то мне и захотелось попытать счастья в медицине. А в промежутке я успел немного послужить в армии.