И. К.: Для людей, как Гефтер или ты, либерализация означала возможность сохранить Советский Союз – вот что наиболее трудно для понимания извне. Ведь когда Бжезинский говорил, что без Украины Россия уже не империя, он не понимал, что без Украины в России и демократии не будет. Когда Европа пошла по постимперскому проекту конфедерации, там думали, что Россия строит национальное государство. Но российское национальное государство всегда будет империалистическим, ведь у него внутри просто нет другой альтернативы. Оно слишком велико и сильно.

Г. П.: Не так сильно, как вечно монтирующее себя заново. Позволь маленькое отступление. Чем меня ошеломил Гефтер и что стало далее моей базовой темой в политике, это его идея События. По Гефтеру событие – «институт» всемирной истории и ее генератор. Оно перестраивает картину мира, меняет общества. А что такое выборы, которыми я занялся в поиске средства вмешательства в историю? Выборы – это технологичный операциональный вариант события!

Чем удобны выборы? Вместо социально инертных классов – ситуативные электораты. У электоратов есть предпочтения, но они текучи, конструируемы, они нарративны. Как показал наш опыт в 1996-м и 2000-м, электораты можно «склеивать» в коалиции вопреки конфликту их интересов. Вспомни успех Карла Роува на президентских выборах в США 2004 года, где за Буша-младшего консервативные гомофобы голосовали об руку с гомосексуалистами.

Выборам придают форму спонтанного разворота к будущему – обманчивую, как ты прекрасно описал в Democracy disrupted. Сегодня, говоря о сдерживающей внутренней альтернативе, я опять выступаю сторонником внесения поправок в ход истории. Но теперь нельзя обойти вопрос: в России и это уже было. Я сам в этом участвовал, а чем закончилось? Путиным.

Событие – то, чем нельзя управлять, не разделив его судьбы. Оно настигает человека, а не создается им. Глупо думать, что Ленин с Троцким «устроили» Октябрьскую революцию. Ленина настигла революция, в России уже шедшая. От февраля к октябрю 1917-го это одно и то же Событие, и пришло оно не к одному Ленину. Вместе с Временным правительством он полурастерянно следил за сельскими мятежами весны–лета 1917-го. И не сразу распознал в аграрном хаосе главный ресурс События – но чьего именно? Поначалу неуправляемая крестьянская война в деревне казалась лишь препятствием для взятия власти.

Но вот он принял от эсеров чуждый ему крестьянский лозунг «черного передела». Объединил солдатско-сельскую утопию «мира без победы» с интеллигентским запросом на русскую мировую революцию. Техника организации Троцким переворота в столице столь же значима, как шаг Ленина навстречу русской хтонической жажде «черного передела». Это показывает, кстати, что ресурсами политического события может стать то, что выглядело непреодолимым препятствием.

Социальные интересы и политический режим в структуре события весомы, но не предрешают судьбы проекта. Верно и обратное. То, что нам видится социальной группой со своими интересами, может оказаться шлаком. Отходами административного акта, множеством без общих интересов.

Возьми хоть российских собственников жилья. Правительство Гайдара передало жилье в собственность проживающим. Таким образом Гайдар имел в виду создать опорный класс демократического капитализма. И в России действительно возникли десятки миллионов квартировладельцев – а где демократия собственности? Класс частных домовладельцев не возник по сей день. Получив квартиры, люди не стали обслуживать их как собственность. Они отказывались управлять жильем, капитализировать его. Не испытывают политической солидарности с другими собственниками жилья. Отвергают обязательства по обслуживанию своей жилой собственности – пусть ремонтирует Путин! Итак, указом Центра породили частных домовладельцев – а те растворились в море населения, зависимого от патронажа власти. Событие не состоялось!

И. К.: Это очень-очень тонкий момент. Давай разграничим три разные вещи. Во-первых, когда через политику хотят реструктурировать общество. Решение дать кому-то жилье – это политика, которая чего-то хочет. Второе – событие вне контроля политиков, которое вдруг происходит. И третье – провокация, когда готовят событие, думая, что оно может как-то сработать. Между прочим, тут разница между Лениным и Путиным. Ленин с Троцким мыслили в терминах События, а для Путина событие – просто провокация спецслужб.

Г. П.: Моя цель 1990-х превратить управляемые выборы в Событие перестройки общества и выборы как путинская спецоперация – все же разные идеи. Но риск провокации заложен уже в самой идее «последних выборов во спасение» 1996-го и особенно 1999–2000 годов. Как внутри «последней войны за прекращение войн» 1914–1918 годов уже была заложена Вторая мировая.

Что я брал за исходный объект политтехнологии? Бессубъектную гайдаро-советскую массу граждан РФ. Рыночно-бюджетный массив населения, охваченный постсоветской аномией. Над обездвиженной массой, брошенной выживать, элиты надстроили недосягаемый клубный уровень связей, деловых и медийных. Возникло «надполье», по точному термину венгра Мадьяра, и выборы превратились в его внутреннее дело. Спецоперацию с применением медиатехник. Их результат заранее присвоен продюсером, а электоральная масса разобщена и деполитизирована. Электоральное большинство выборов 2000 года мы возвели в «путинское большинство» и от его имени стали диктовать России правила. Но общество оставалось тем же территориальным щебнем. «Оперативное мясо», как выражался при мне один большой человек в Кремле.

Стоит ли тут говорить о социальных группах и в каком смысле? Да, их можно типологически выделить на основании каких-то признаков. Но эти типы удалены от политического действия, их политизация затруднена. Оппозиционная интеллигенция ничему и никому здесь не альтернатива. Когда ей однажды в 1991 году нечаянно удалось опрокинуть Центр, она захотела безраздельной власти «именем общества» и, завладев Кремлем, восстановила Центр.

И. К.: В России, видимо, не может существовать эффективная контрвласть, пока нет федерализации на уровне регионов. Но при глобализации контрвласть пойдет уже не изнутри, а извне. Из-за того что Россия – часть глобального производства, есть вещи, которые Путин не может себе позволить. Не становится ли в таком случае единственной российской оппозицией или контрвластью внешний мир?

Г. П.: Кажется, мы пришли к теме, которую я сознательно обходил. Это гефтеровская формула России как «мира в Мире». В разговорах с Гефтером она мне казалась мифопоэтической, я не мог привязать ее к своему скудному опыту. Мир России он изредка заменял на «русский мир». Это я его термин бездумно ввел в бумагооборот Кремля, и теперь он так обесславлен!

С царя Петра Россия, как скажет политтехнолог, отстраивается от Европы. Русскому нужна Европа передовая и безальтернативная. Этой политикой Россия, по мнению Гефтера, отграничила и соучредила ту Европу, которую все знают. Россия, как «европейский Другой», подвинула ее к европейскому человечеству: Гефтер очень любил этот термин Достоевского. Траекторию «европейского человечества» он прослеживал от царя Петра до коммунистического проекта в ХХ веке. В основе советского коммунизма – марксова утопия европейской истории как единственного модуса Homo sapiens: Универсальное некогда станет Всемирным и охватит собой всю планету.

Россия – маргинал Европы не как мистическая «Евразия», а как деятельный альтер-Запад, Евровосток самого Еврозапада. Всякий раз ее государственность, будучи реликтом прошлой, устарелой глобальности, испытывалась на разрыв. Но Гефтер считал, что к концу ХХ века цикл пульсаций Европа—Россия—Европа исчерпан. Теперь либо возникнет Россия как один из «миров в Мире», либо, предупреждал он, Россия «способна взорвать мир».

Я этого тогда не понимал. Легко представить, насколько экстравагантно звучали такие речи в годы ельцинской слабости. Но они не были апокалиптикой. В монополярном мире 1990-х Гефтер не находил емкости, способной интегрировать сложную Россию. А упростить ее никому не удастся.

Гефтер говорил о «дефиците альтернативности» глобализации ХХ века. Если Россия не скомпенсирует его внутренней альтернативностью, например суверенизацией русских земель, то Запад не сумеет ни вобрать Россию, ни примириться с ней. Здесь в перспективе видна катастрофа второй глобализации, и Россия вполне может стать ее эпицентром. Конечно, такой разлад России с миром Гефтер не считал ни «геополитическим», ни «цивилизационным».

Он говорил об избыточном перенапряжении самого человеческого мира. Человек в истории – Homo historicus – выносил перегрузки, которые в ХХ веке подвели его к пределу возможного для рода Sapiens. Человек, повторял Гефтер, может вынести не все, что он исторически предпринимает… Нацистский холокост и сталинский мегатеррор подвели Homo к черте падения, от которого Sapiens укрылся, став человеком холодной войны. Но для этого он снова прибег к неприемлемому риску – на этот раз «гарантированного тотального уничтожения». В таких перегрузках прошел ХХ век. Излет коммунистической эры даже в его мягчайшей брежневской форме травмировал советское население. Но с концом коммунизма история в буквальном виде закончилась и для Homo sapiens.

Здесь Гефтер утверждает нечто обратное Фукуяме: постчеловечество – не либеральный рай, а время предельного риска. Исторический человек выходит из истории, но – куда? В эволюцию, больше выйти некуда! А раз так, все исторические навыки обработки задач перестают работать. Новых нет, прачеловеческие стерлись за века истории. Прачеловеческие режимы обработки опыта, инстинктивные ли, мифологические, давно вытеснены антропологией историзма. Только в эволюции работать людям предстоит уже не с «дикой природой», а с собственной своей. С природой Homo sapiens. Как людям решать «за эволюцию» задачи выживания своего вида?