«Зная нрав матери, я боялась получить пощечину, если не соглашусь с ней, и, не желая ни лгать, ни обидеть великого князя, оказалась между двух огней; тем не менее я сказала матери, что не думала, будто великий князь сделал это нарочно».
Иоганна не осталась в долгу:
«Тогда мать набросилась на меня, ибо, когда она бывала в гневе, ей нужно было кого-нибудь бранить; я замолчала и заплакала; великий князь, видя мои слезы и то, что весь гнев моей матери обрушился на меня за мое свидетельство в его пользу, стал обвинять мать в несправедливости и назвал ее гнев бешенством, а она ему сказала, что он невоспитанный мальчишка; одним словом, трудно, не доводя, однако, ссоры до драки, зайти в ней дальше, чем они оба это сделали.
С тех пор великий князь невзлюбил мать и не мог никогда забыть этой ссоры; мать тоже не могла простить ему этого; и их обхождение друг с другом стало принужденным, без взаимного доверия, и легко переходило в натянутые отношения. Оба они не скрывались от меня; сколько я ни старалась смягчить их обоих, мне это удавалось только на короткий срок; они оба всегда были готовы пустить колкости, чтобы язвить друг друга; мое положение день ото дня становилось щекотливее».
Екатерина разрывалась между матерью и женихом, но скверный нрав ее матери и сочувствие, которое она испытывала к великому князю, имели свои последствия. «Великий князь был со мною тогда откровеннее, чем с кем-либо; он видел, что мать часто наскакивала на меня, когда не могла к нему придраться. Это мне не вредило в его глазах, поскольку он убедился, что может быть во мне уверен».
Кульминацией паломничества стали те десять дней, которые императрица и ее двор провели в Киеве. Екатерина впервые увидела чудесную панораму города, золотые купола, возвышавшиеся над крутым западным берегом Днепра. Елизавета, Петр и Екатерина вошли в город пешком вместе с толпой священников и монахов, несших огромный крест. В те времена церковь была невероятно богатой, а люди – истинно набожными, и повсюду в этом святейшем русском городе императрицу встречали радушно и с необычайным размахом. В знаменитой Киево-Печерской лавре Екатерина была потрясена грандиозностью религиозной процессии, красотой церковных обрядов и поразительным великолепием самой церкви. «Никогда в своей жизни, – писала она позже, – я не испытывала такого потрясения от великолепия церковного убранства. Все иконы были украшены золотом, серебром, жемчужинами и драгоценными камнями».
Однако это впечатление носило лишь поверхностный характер. Екатерина никогда не была истово верующим человеком. Она не разделяла ни строгой лютеранской веры своего отца, ни страстной православной веры императрицы Елизаветы. В русской церкви ее восхищало великолепие архитектуры и музыки, слитые в изумительное единство одухотворенной, но вместе с тем рукотворной красоты.
Едва Елизавета и двор вернулись из Киева в Москву, как снова начались балы и маскарады. Каждый вечер Екатерина появлялась в новом платье и все говорили о том, как хорошо она выглядела. Екатерина была достаточно проницательной и понимала, что лесть являлась одним из способов наладить хорошие отношения при дворе и что некоторые по-прежнему не одобряли ее присутствия: Бестужев и его последователи; придворные дамы, завидовавшие восходящей звезде; приживалы, которые тщательно подсчитывали все подношения и подарки. Екатерина старалась обезоружить их критику. «Я боялась, что меня не будут любить, и делала все, что в моих силах, чтобы завоевать симпатию тех, с кем мне придется проводить свою жизнь», – писала она позже. Помимо этого Екатерина никогда не забывала о том, чьей верной подданной она являлась. «Мое уважение и признательность императрице было велико, – говорила она. – Она часто говорила, что любит меня едва ли не больше, чем великого князя».
Одним из безошибочных способов расположить к себе императрицу были танцы. Екатерине это далось легко, поскольку она любила танцевать. Каждый день в семь часов утра месье Ланде, придворный учитель танцев из Франции, являлся со своей скрипкой и в течение двух часов обучал ее последним парижским танцам. С четырех до шести дня он снова приходил и занимался с ней. А затем по вечерам Екатерина поражала придворных своими грациозными танцами.
Некоторые балы были довольно странными. Каждый четверг по распоряжению императрицы мужчины одевались женщинами, а женщины – мужчинами. Екатерине, которой в ту пору было пятнадцать, нравилась подобная смена одежд. «Должна признать, что не было ничего более ужасного и вместе с тем комичного, чем видеть большинство мужчин, одетых на подобный манер, и вместе с тем ничего более жалкого, чем видеть женщин в мужских одеждах». Большинство придворных питали отвращение к подобным вечерам, но каприз Елизаветы был неслучайным – она великолепно смотрелась в мужской одежде. Хотя ее нельзя было назвать худощавой, однако, несмотря на пышность форм, она обладала красивыми стройными ногами. Ее тщеславие было возмущено тем, что столь прекрасную часть тела приходилось скрывать, и лишь надев мужские брюки, она могла продемонстрировать всем свои ноги.
Екатерина вспоминала, как на одном из таких балов с ней произошел забавный случай:
«Очень высокий месье Сивере, одетый в юбку на обруче, которую ему одолжила императрица, танцевал со мной полонез. Графиня Гендрикова, танцевавшая позади меня, споткнулась о юбку месье Сивере, когда тот поворачивался, держа меня за руку. Падая, она так сильно меня толкнула, что я упала прямо под юбку месье Сивере, а тот рухнул на меня. В довершение Сивере сам запутался в своих длинных юбках, и мы втроем барахтались на полу под его верхней юбкой. Я умирала со смеху, пытаясь выбраться из-под них, но к нам подошли люди и помогли освободиться, поскольку мы так запутались в юбках месье Сивере, что он не мог встать, при этом не опрокинув нас двоих».
Однако осенью Екатерина познакомилась и с отрицательными чертами характера Елизаветы. Тщеславие императрицы заставляло ее быть не только самой властной, но и считать себя самой красивой женщиной в империи. Она не могла спокойно слушать, когда при ней хвалили красоту других особ. Триумф Екатерины не ускользнул от ее внимания, и она дала волю своему раздражению. Однажды вечером в опере императрица сидела вместе с Лестоком в царской ложе напротив ложи, где располагались Екатерина, Иоганна и Петр. Во время антракта императрица заметила, что Екатерина о чем-то оживленно беседует с Петром. Неужели эта молодая женщина, сияющая здоровьем и уверенностью в себе, ныне столь популярная при дворе, была той робкой девочкой, которая приехала в Россию менее года тому назад? Неожиданно в сердце императрицы вспыхнула зависть. Глядя на более молодую женщину, она впервые испытала недовольство. Она немедленно – словно дело было срочным – отослала Лестока в ложу Екатерины с поручением сообщить ей, что императрица гневается по поводу ее расточительности и непозволительных долгов, в которых она погрязла. Елизавета дала ей тридцать тысяч рублей, куда подевались все эти деньги? Передавая это сообщение, Лесток постарался, чтобы Петр и окружающие услышали его слова. Слезы наполнили глаза Екатерины, а когда она расплакалась, ее подвергли еще большему унижению. Петр, вместо того чтобы утешить ее, сказал, что согласен с теткой и считает, что его невеста заслуживает выговора. А Иоганна позже объявила о том, что поскольку Екатерина больше не советовалась с ней, как полагалось послушной дочери, она умывает руки.
Падение было внезапным и стремительным. Что случилось? Какое преступление совершила пятнадцатилетняя девушка, которая старалась угодить всем, в особенности императрице? Екатерина проверила и выяснила: ее долги составляли всего две тысячи рублей. Эта сумма казалась абсурдной, принимая во внимание экстравагантный образ жизни Елизаветы и ее щедрость, а данный выговор являлся лишь предлогом, чтобы скрыть недовольство совсем другого рода. Екатерина действительно была достаточно вольной в своих тратах. Она отправляла деньги отцу, а также оплачивала учебу брата. Она тратила деньги на себя. Приехав в Россию всего с четырьмя платьями и дюжиной сорочек в сундуке и заняв место при дворе, где женщины переодевались по три раза в день, ей приходилось тратить часть денег на свой гардероб. Но больше всего уходило на бесконечные подарки для ее матери, фрейлин и даже для самого Петра. Она поняла, что самым эффективным способом успокоить вспыльчивый нрав матери и прекратить постоянные перебранки между Иоганной и Петром было преподносить им обоим подарки. Она выяснила, что при дворе подарки помогают обрести друзей. Также Екатерина заметила, что большинство окружавших ее людей не возражали, когда им делали подарки. Поэтому, желая снискать их расположение, она не видела причин отказываться от этого простого и безотказного метода. В течение нескольких месяцев она выучила не только язык, но и обычаи России.
Неожиданный удар, нанесенный императрицей, было сложно понять и принять. Она увидела два лица Елизаветы, женщины, которая меняла их без предупреждения и могла быть и очаровательной, и грозной. Позже, вспоминая тот вечер, Екатерина также вспоминала и об уроке, который ей преподнесли. Зная об эгоизме Елизаветы, все женщины при дворе должны были остерегаться возможных последствий. Екатерина постаралась вновь наладить отношения с императрицей. И Елизавета, когда приступ зависти прошел, со временем смягчилась и забыла об этом инциденте.
11
Оспа
В ноябре, когда весь двор все еще находился в Москве, Петр слег с корью, и поскольку Екатерина еще не болела данной болезнью, все контакты между ними были запрещены. Екатерине говорили, что во время болезни Петр «был бесконтролен в своих прихотях и страстях». Запертый в своей комнате и покинутый наставниками, он занимался тем, что строил своих слуг, карликов и камергеров и заставлял маршировать перед его постелью. Когда через шесть недель после выздоровления Екатерину снова допустили к нему, «он поделился со мной своими детскими проделками, и я не считала своим долгом сдерживать его. Я позволила ему делать и говорить все, что он захочет». Петру понравилось ее отношение. Он не испытывал к ней ни малейшего романтического влечения, но она была его товарищем, единственным человеком, с которым он мог общаться свободно.
К концу декабря 1744 года, когда Петр оправился от кори, императрица решила, что наступило время покинуть Москву и вернуться в Санкт-Петербург. На город обрушился сильный снегопад, и было очень холодно. Екатерина и Иоганна должны были ехать вместе еще с двумя фрейлинами, Петр сидел в других санях с Брюммером и наставником. Когда женщины уселись, императрица, которая путешествовала отдельно, заглянула к ним и покрепче закутала Екатерину в меха, а затем, опасаясь, что этого может оказаться недостаточно, чтобы спастись от холода, накинула Екатерине на колени свой великолепный, подбитый горностаем плащ.
Четыре дня спустя, между Тверью и Новгородом, маленькая процессия остановилась на ночлег в деревне Хотилово. В тот вечер у Петра начался озноб, затем он потерял сознание, и его уложили в постель. На следующий день, когда Екатерина и Иоганна пришли проведать его, Брюммер преградил им дорогу у двери. Он сказал, что ночью у великого князя был сильный жар, а на лице выступила сыпь – это были симптомы оспы. Напуганная болезнью, которая унесла жизнь ее брата, Иоганна быстро увела Екатерину подальше от двери, приказала немедленно подготовить сани и тут же отбыла в Санкт-Петербург, оставив Петра заботам Брюммера и двух фрейлин. Впереди поскакал курьер, чтобы сообщить о случившемся императрице, которая уже находилась в столице. Узнав обо всем, Елизавета велела заложить сани и немедленно помчалась назад в Хотилово. Сани Елизаветы и Екатерины, ехавшие в противоположных направлениях, встретились вечером посреди дороги. Они остановились, и Иоганна рассказала Елизавете обо всем, что ей было известно. Императрица выслушала ее, кивнула и велела ехать дальше. Когда лошади рванули с места, Елизавета уставилась в темноту перед собой. Это был не просто ночной мрак, но и тьма, которая могла поглотить будущее ее династии в случае, если Петр умрет.