Самым неприятным и сложным оставался вопрос сословного неравенства и крепостного права. Екатерина написала об этом немного, и из ее осторожных формулировок ясно, что хотя вопрос этот ее тревожил, ясного ответа она дать не могла.
«Республиканская душа», которую присвоила себе Екатерина, явно вошла в противоречие с реалиями российской жизни. Покуситься на крепостное право государыня не решалась, прекрасно понимая, что это вызовет негодование дворянства. «Гражданское общество, так как и всякая вещь, требует известного порядка. Надлежит тут быть одним, которые правят и повелевают, а другим – которые повинуются», – утверждала она.
Удивительную наивность выказывала государыня, рассуждая о причинах огромной смертности крестьянский детей. «Мужики большою частью имеют по двенадцати, пятнадцати и до двадцати детей из одного супружества; однако редко и четвертая часть оных приходит в совершенный возраст», – с прискорбием сообщала Екатерина. Недоуменно продолжая, «непременно должен тут быть какой-нибудь порок или в пище, или во образе их жизни, или в воспитании, который причиняет гибель сей надежде государства». Словно и не знала она, что это за порок – бедность, а порой и нищета, антисанитария, отсутствие медицинской помощи. «Какое цветущее состояние было бы сея державы, если бы могли благоразумными учреждениями отвратить или предупредить сию пагубу!», – мечтала государыня.
Это был грандиозный проект, обернувшийся грандиозным провалом! Молодая Екатерина наивно полагала, что депутаты – это лучшие люди, избранные на местах, и что они, так же как она сама, пекутся о благе Отечества. Но выяснилось, что перемены в стране нужны одной лишь Екатерине, а остальным – и дела нет. Им все равно.
Комиссия работала долго, но свой труд так и не закончила, Новое Уложение не было создано. Много лет спустя Екатерина напишет «Сказку о мужичке», которому собрались шить новый кафтан – пародию на деятельность Уложенной Комиссии. Российское законодательство она сравнила со старым кафтаном, который и мал уже, и дран, и залатан, а его все зашивают вместо того, чтобы переменить на новый. «Что более зашивает, то более дерется». Мужик, раздетый на дворе от холода, дрожит, а между портными согласия нет. «Иной говорит: хозяин наш желает видеть на своих мужиках кафтаны немецкие. Другой: нам велено шить кафтан, а о рукавах мы приказания не имеем. Третий сказал, что не видав, какие будут пуговицы, нельзя кроить. Четвертый молвил, что такому толстому мужику половинки сукна мало; надобно две».
Увы, депутаты так и не смогли между собой договориться. Время от времени Комиссия заседала, но толку не было. Разочарованная Екатерина воспользовалась войной с Турцией как предлогом, чтобы распустить Комиссию.
А вот Наказ был переведен на многие языки! Экземпляр на французском Екатерина отправила самому Вольтеру, сопроводив посылку заверениями в том, что это то и есть принципы, на которых отныне будет строиться российское законодательство. Впоследствии она писала французскому философу: «Наше законодательное здание возвышается мало-помалу; основанием для него служит Наказ: я его послала вам десять лет тому назад. Вы увидите, что законы не противоречат принципам, но истекают из них; вскоре за ними последуют узаконения финансовые, коммерческие, полицейские и т. д., которыми уже два года как мы занимаемся; после чего свод будет весьма легко редактировать. Вот что я думаю относительно уголовных законов. Преступления не могут быть очень многочисленны; но мне кажется, что соразмерить наказание с преступлениями требует особого труда и многих размышлений. Я думаю, что род и сила улик могли бы быть доведены до особой формы вопросов, очень методической, очень простой, из которой бы выяснялся самый факт. Я убеждена и так установила, что самая лучшая уголовная процедура и самая простая – та, которая заставляет проходить этого рода дела через три инстанции, в определенное время, без чего личная безопасность обвиняемых может подвергаться произволу страстей, невежества, невольной глупости и увлечения. Вот предосторожности, которые, пожалуй, не понравятся святому судилищу; но разум имеет свои права, против которых глупость и предрассудки рано или поздно должны разбиться».[19]
И все же – крепостное право…
В жизни петербургских вельмож было две стороны: одна – которую показывали Европе и другая – своя, частная. Жестокость наказаний, которым подвергались крепостные в XVIII столетии, поражает. «Впредь, если кому из людей наших будет дано розог 17 тысяч, таковым более одной недели лежать не давать, а кто сверх того полежит более за те дни не давать им всего хлеба, столового запаса и указного всего ж», – распоряжался один из крепостников. В обычае того времени применять по отношению к крепостным арест и цепи, батоги и плети, рогатки и «езжалые кнутья». Но и это не предел жестокости! Другие баре расправлялись со своими крепостными куда изобретательнее. Так, генерал-аншеф Леонтьев, троюродный брат Петра I, в случаях, когда бывал недоволен обедом, призывал к себе своих двух поваров. Один был француз, другой русский. Француз отделывался резким выговором, русский же, крепостной, проходил через настоящую пытку: его секли в присутствии генерала и затем заставляли съесть кусок хлеба, густо покрытый солью и перцем, большую селедку без хлеба и выпить два стакана водки; после чего его запирали на сутки без воды. Иностранцам, присутствовавшим при этих варварствах, Леонтьев говорил: «С французом я так поступать не могу – он мне всадит пулю в лоб. С русским же иначе нельзя – это единственный способ держать их в руках. Мой отец меня этому учил и был более чем прав».
Мемуарист, майор артиллерии Данилов рассказывал о своей тетушке, тульской помещице-вдове. Она не знала грамоты, но каждый день, раскрыв книгу, все равно какую, читала наизусть, по памяти, акафист Божией Матери. Она была охотница до щей с бараниной, и когда кушала их, то велела сечь перед собой варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для возбуждения аппетита.
Князь Долгоруков приводит рассказ своего деда о том, как тот однажды летом заехал на петербургскую дачу к княгине Голицыной, жене фельдмаршала. «Ах, князь, как я вам рада, – встретила она его, – дождь, гулять нельзя, мужа нет, я умирала от скуки и собиралась для развлеченья велеть пороть моих калмыков». Княгиня была кавалерственная дама[20], лично близко знакомая с императрицей. В ее салоне собирался цвет петербургского общества.
Могла ли императрица закрывать глаза на подобные гнусности? Дальнейшее покажет, что не однажды, но каждый раз очень робко Екатерина пыталась высказываться против жестокостей крепостничества. Но кардинально менять она ничего не планировала, так как слишком сильно зависела от аристократии. Как ее возвели на престол, так могли и низвергнуть.
Но уже произнесен был приговор над Салтычихой, уже доподлинно знала Екатерина, сколь чудовищна бывает жестокость помещиков, граничащая с безумством. Она вспоминала указ Петра I 1722 года[21], который постановил, чтобы «безумные и подданных своих мучащие были под смотрением опекунов», то есть уравнял маниакальную жестокость помещиков и помрачение рассудка. «По первой статье сего указа чинится исполнение, а последняя для чего без действа осталась, не известно», – сетовала Екатерина. Надо сказать, что в ее царствование такие опекуны действительно стали назначаться. Постепенно чрезмерная жесткость помещиков стала рассматриваться как нечто противоправное или как минимум, некрасивое, неэтичное.
Так генерал-майорше Храповицкой Сенат назначил опекуна, который принял ее имение в управление, определив крестьянам содержание, а избыток отдавал генерал-майорше. Она лишилась права судить и наказывать своих людей, это делал опекун.
Дворянку Морину, убившую свою крепостную, Екатерина распорядилась «посадить на шесть недель на хлеб и на воду и сослать в женский монастырь на год в работу».
По решению Екатерины белозерские помещики Савины за убийство крестьянина посажены в тюрьму на полгода и потом преданы церковному покаянию. Капитанша, вдова Кашинцева, за прижитие с человеком своим младенца и несносное телесное наказание служанки, от которого та повесилась, приговорена была на шесть недель в монастырь на покаяние. Жена унтер-шахмейстера Гордеева была присуждена к содержанию месяц в тюрьме и церковному покаянию за истязание своей дворовой, от которого та скоро умерла.
Впрочем, приговоры могли быть и серьезнее. Был лишен дворянства, чинов, фамилии, выведен на эшафот, положен на плаху, заклеймен и сослан вечно в работу отставной капитан Турбин за зверское убийство крепостной девушки.
Кто первый назвал ее Великой?
Именно депутаты Уложенной Комиссии впервые предложили Екатерине именоваться Великой. Вернее, предложенный ими титул звучал куда пышнее: «Екатерина Великая, Премудрая и Матерь Отечества». Это вызвало у самой Екатерины насмешку: «Я им велела сделать Российской империи законы, а они делают апологии моим качествам», – с явным раздражением откликнулась она. В те годы государыня еще критически относилась к лести, но со временем Екатерина к лести привыкнет и станет воспринимать ее как должное.
В качестве компромисса Екатерина согласилась принять титул «Матерь Отечества», а вот «Великой» и «Премудрой» называть себя не пожелала, посчитав, что значение ее дел должны определить потомки, а премудрым может быть только Бог. Тем не менее ее стали называть Великой. Сам Вольтер именовал ее «Великий муж Екатерина II», а Михаил Ломоносов посвятил Екатерине оду – «Всепресветлейшей Державнейшей Великой Государыне Императрице Екатерине Алексеевне, Самодержице Всероссийской».