С этими словами он зашвырнул отсеченную голову в ту сторону, откуда мы пришли, внутренности же разбросал вокруг освежеванной туши.

— Из хороших новостей, последыш, — кряхтел егерь, раскладывая кровавые ошметки по периметру. — Стая, что охотится за нами, теперь поостережется нападать. Волки чуют силу. А такое, — егерь окинул взглядом кровавую картину, обезобразившую снежную целину, — мог сделать только сильный зверь. Они не отстанут, но и напасть не посмеют. Хотя… — Герман еще раз наклонился к желудку волка и пощупал его, — зима затянулась, дичи в лесу нет. Они голодны.

Я смотрел на эту кровавую картину, не моргая. Ножом егерь орудовал искуснее Курьмы. Наконец Герман закончил изображать побоище. Вытерев свой тесак и умыв снегом руки, он вернулся ко мне.

— Главное, чтобы другие звери не пожаловали. Собирайся, выходим, — коротко скомандовал он и начал укладывать в свой горб тарелку, волшебный шар и своего черного идола.

Начал он с хорошей новости. Вероятно, была и плохая, но озвучивать ее Герман не спешил.

Быстро собравшись, мы вновь вышли на тракт. На этот раз егерь усадил меня в импровизированные сани. Когда только успел смастерить? В берлоге я выспался, и потому меня не укачивало. Весь следующий день мы упорно продвигались на север, следуя бесконечно долгим изгибам тракта. Герман по-прежнему не позволял мне идти пешком — было очевидно, что своим ходом быстро идти я не смогу. В таком одеянии (а полушубок егеря укрывал меня с головой) я мог разве что стоять, слегка качаясь, и то не в полный рост, настолько тяжела была егерская одежда.

Герман упрямо двигался вдоль тракта, периодически останавливаясь, чтобы прислушаться к морозному утру. Дорога по-прежнему уходила на север. Шло время, а для меня картина мира не менялась вовсе. Лес как стоял стеной по обе стороны от тракта, так и оставался стоять. Только егерь различал какие-то вешки, очевидно, оставленные им по пути в курень. Время от времени он начинал говорить, как мне казалось, сам с собой. Судя по тону, отчитывал себя.

— Дурак старый. Кому чего доказал? Мог и пацана забрать, и патроны не отдавать. Что ж ты за тряпка-то такая, а, Герман?

Собственно, именно тогда я и узнал, что егеря зовут Германом. Позже я также узнал, что он частенько общается сам с собой. Сказывалось его профессиональное прошлое. Но тогда мне эта его манера поведения показалась странной. Сам я не видел, чтобы кто-либо из сотрапезников водил беседы со своим я. Максимум в обращении к богам, ну, или если выругаться нужно было. Герман же все происходящее комментировал вслух, словно диктовал для кого-то. Частенько такие беседы были направлены на тех, кто окружал его. Так он указывал своим спутникам на их ошибки, не прибегая к обращению к конкретным людям. Но все это я узнал много позже. А тогда, укутанный в его полушубок, я просто ехал в санях и дивился его выносливости.

— Зря стрелял! — пенял он сам себе, тяжело дыша. — Могли услышать как те, так и эти. И эти наверняка услышали, коли погоня.

Егерь внезапно остановился и, обернувшись, обратился уже ко мне:

— Сколько в доме винтовок?

Я не понял вопроса. Мне было неизвестно это слово — «винтовка».

Герман не унимался:

— Винтовка? Автомат? Ружье? Должно же у Курьмы быть оружие! Сколько у него стволов?

Я лишь беспомощно хлопал глазами. Герман же, наконец сообразив, снял со спины свою корявую железную палку и показал её мне.

— Это — винтовка. Она стреляет. У Курьмы есть такие же?

Корявую палку я видел впервые, поэтому смело замотал головой. В курене я таких палок ни у кого не видел. Хотя, если разобраться, я мало что видел в курене на тот момент. Жизнь моя протекала в основном в хлеву. А чего там увидишь особенного? В поля меня не брали, поскольку мал еще был, а из дома выгнали две зимы назад. Несколько раз я видел, как сотрапезники уходили на охоту. Обычно они собирались несколькими избами, грузили все необходимое в сани или подводу и уходили в Пустошь на несколько недель. Если Великий Жии был благосклонен, они привозили мертвую животину, уже освежеванную и засоленную. А еще с охоты они пригоняли скот. Нагие, грязные, обросшие, со связанными руками, мои плененные сородичи медленно входили в курень цепью по три-четыре особи, плетясь между двумя подводами. Зимой скот не попадался. Говорят, прятался в своих норах. Потому зимой охотиться почти не ходили. Курень питался запасами с лета и приобретенным на теплых менах зерном. Как происходила сама охота, я не знал. Не знал также, где сотрапезники искали дичь и чем ее убивали. По сути, эта информация была для моих сородичей под таким же запретом, как и речь.

— Хорошо, коли так, — задумчиво ответил егерь, вновь впрягаясь в сани.

Весь оставшийся световой день мы плелись молча. Останавливались лишь попить и справить нужду. Уже темнело, когда егерь впервые остановился передохнуть. Я довольно сильно замерз без движения, хотя первые часы нашего пути холода совсем не чувствовал. Герман подошел к саням, где я лежал в обнимку с горбом. Достал из него свой волшебный шар и, посмотрев на него с досадой, сунул обратно. Он взглянул на меня, и в глазах его я прочел некое подобие тревоги.