Причем говорил он это, кажется больше Пустоши, нежели мне, поскольку слова «шлем» и «на нуле» мне ни о чем не говорили. Я уже молчу про его странные попытки подоить козла.

— Но лучше в нем, — продолжал Герман, — хоть от ветра спасает.

Ближе к вечеру я начал замерзать. Было очевидно, что и костюм Германа перестал делиться своим теплом. Теперь единственным источником тепла для меня служил сам егерь. Я понимал, что, возможно, это наш конец. Не страшился его, нет. Но стало как-то совестно. Собственно, егерь не был мне ничем обязан. Почему же он решил погубить себя, взяв меня с собой? Мой маленький и скудный разум тогда не мог понять мотивов Германа. Каждый его шаг, казалось, был продиктован лишь одной идеей — спасти меня. Но за зимы своего прозябания в курене я настолько привык к мысли о ничтожности собственной жизни, что жертва богоподобного егеря мне казалась бессмысленной, глупой и абсолютно неестественной.

Чем сильнее я замерзал, тем сильнее мутился мой разум. Мне стали чудиться звуки, которых здесь быть не могло. Я слышал далекое ржание Горячего Грома — хозяйского коня. Но откуда ему тут взяться? Странное чувство овладело мной. Я понимал, что Гром мне мерещится, отдавал себе отчет, что ржание мне снится, но при этом чувствовал, что все осознаю. Может, егерь был прав? Может, я и впрямь — человек? Лицо мое озарила озорная улыбка. Мне подумалось, а что, если напоследок попробовать сказать вслух какое-нибудь слово? Я сам для себя решил, что если выговорю слово «конь», то умру с чистой совестью. Умру — человеком. Я вновь услышал ржание и, уже убежденный, что задумка моя имеет какой-то смысл, стал тренироваться. В голове я держал много слов сотрапезников. Знал, как они звучат, сотню раз их слышал и даже тайком пытался их повторить, когда никого рядом не было. Но произносить вслух при сотрапезниках всегда боялся. Сейчас же бояться было некого. Гром вновь заржал где-то в закоулках моей памяти, и я произнес шепотом:

— Кооо-нь.

Не услышав собственного голоса, я повторил попытку:

— Кооо-нь! — уж громче прохрипел мой голос, но все же еще очень слабо. Воодушевленный удачными попытками — на мой взгляд, получалось убедительно — я решился на крик. Набрал в грудь воздуха и что есть мочи закричал:

— Кооооонь!

Егерь вдруг остановился. Взглянул на меня, ошарашенный.

— Что ты сказал?

Я был вне себя от радости! Я — человек! Я умею говорить! Меня слышат! В отчаянной попытке доказать в лице егеря всему миру, что я тоже человек, я принялся выкрикивать:

— Кооонь! Кооонь! Коооонь!

Тут егерь резко снял шлем и отбросил его в сторону, затем присел и зажал мне рот рукой. С минуту мы сидели неподвижно. Плотно прижатый к телу Германа, я слышал, как неистово рвется в его груди сердце. И вдруг — опять ржание! На этот раз я услышал его очень хорошо и, судя по реакции Германа, он услышал то же самое. Он резко бросился с тракта в сторону. Изо всех сил разгребая снег руками, он продирался к стене леса. Меня обдало снегом, но холода я уже не чувствовал. Страх егеря передался и мне. В голове зашумела кровь, и я понял, что егерь не бежит — он убегает.

— Чертов Курьма! — ругался егерь, продираясь через сплошную стену кустарника и молодой поросли к массивным стволам векового леса. — Он все-таки решился на погоню. Ну, давай, гад! Посмотрим, кто кого…

Мы залегли прямо в снег. Сбросив свой горб, егерь накрыл меня своим телом и выставил вперед свою корягу. Что-то щелкнуло. Свободной рукой Герман достал своего черного идола. «Решил помолиться напоследок», — промелькнула в моей голове мысль.

— Мэйдэй! Мэйдэй! «Ермак», ответь Е-первому! Мэйдэй! Энергия на исходе. Меня преследуют. Принимаю бой. Пеленгуйте!