— С-да! — Рубари отвлёк меня от воспоминаний и указал на несколько длинных ангаров, один из которых легко мог бы вместить в себя даже флагман с Руно.

Однако нам, конечно же, идти надо было не туда — а к ангарам поменьше, которые лепились вокруг этих величавых гигантов. Наш дирижабль должен был быть юрким, быстрым и зубастым. Это, конечно, сложно сочетать в одном эфирном судне, но если кто и мог добиться успеха, так это форморские корабелы…

Перед входом на территорию верфи пришлось постоять и подождать, пока нам выносили пропуска…

Бюрократическая машина человечества с того заседания заскрипела и всё-таки начала шевелить шестернями. Теперь всё в голове у чиновников сошлось, сложилось — и оттого стало понятным и логичным. Из позора училища, потерявшего свой дирижабль, я превратился просто в обо… В капитана, пострадавшего в битве из-за неготовности флота к войне. Однако приказы о назначении, документы о переходе в действующий состав флота, а также отзывы о действиях, составленные на основании показаний выживших, всё-таки добрались до училища.

И вот тогда мои действия жестоко препарировали — причём без скидок на то, что я всего лишь выпускник. Разбирали их опытные наставники — и делали это долго и со вкусом. А ещё приглашали на разборы действующих учеников и искали ошибки, которых в итоге нашли десятки… И под конец признали, что вроде как нормально я в этой битве действовал — со скидкой на неопытность и внезапность начала боевых действий. Возможно, этому поспособствовал ещё один документ, который пришёл в училище чуть позже: приказ о награждении капитана Фанта не только памятной медалькой, но и уже вполне заслуженной наградой «За стойкость в бою».

Причём в приказе ситуация представлялась совсем не так, как её себе видели опытные наставники. Они-то давили на то, что капитан Фант в результате допущенных ошибок быстро вышел из боя. А документ чётко и ясно говорил, что капитан Фант, преодолевая трудные обстоятельства, в тяжелейших условиях, сумел не только сохранять свой дирижабль продолжительное время, но и использовал его для уничтожения живой силы противника уже тогда, когда подъёмной силы не хватало даже оторвать его от поверхности.

К сожалению, несколько дней позорных разбирательств, когда приходилось защищаться от нападок преподавателей и краснеть перед огромной аудиторией студентов, вовсе не склонных быть милостивыми к неудачникам — награда отменить уже не могла. И хотя чем дальше, тем стремительнее исправлялась ситуация, но от флотского училища меня уже тошнило, а внутри поселилась гнетущая неуверенность в собственных силах.

Однако в тот момент, когда ситуация разрешилась на верхах, включилась в дело машина по формированию общественного мнения, то есть пресса, представленная на скалах газетами и невероятно дорогими журналами. И вот тогда я, уже купив билет на Формор и пережидая последние два дня перед отлётом, хлебнул свою ложку медовой славы в бочке дегтярного позора. Два дня… На второй день, увидев меня на улице вместе с медалькой, нацепленной на мундир капитана, пара доброхотов предлагала доставить меня по месту назначения — на руках и с фанфарами. Но я отказался и на всякий случай снял медаль.

В общем, Большую Скалу в этот раз я покидал без сожалений — слишком уж тяжёлым выдалось нынешнее пребывание на ней…

— Гра Рубари! Гра Фант! — пожилой корабельный мастер лично вышел нас встречать с пропусками в руках.

Звали мастера Финок. Мы познакомились с ним, когда я и Рубари, перед тем, как меня отправили в училище, составляли требования к будущему дирижаблю. Мастера нам порекомендовала Араэле, пробив через своё семейство, кого здесь будет лучше напрячь. И без рекомендательного письма от Сегиса он даже встречаться с нами отказался. Так что сначала ему курьером отправили то самое рекомендательное письмо — а только потом он решился с нами пообщаться…

И нынешнее его радушие было больше вызвано тем, что мы были людьми дома Филанг, а не теми астрономическими суммами, которые были вложены в наш дирижабль. Ну это для меня с Рубари суммы были астрономические, а для верфи — так, на булавки… Восемь сотен тысяч пневмы больше, восемь сотен тысяч пневмы меньше — это всего лишь услуга, которую верфь оказывает дому. Почти ничего, ни одной единички — тут должен быть горький плач корабелов! — на нас не зарабатывая, а исключительно работая себе в убыток. Ну почти…

Как бы то ни было, но теперь мы, вчерашние неудачники, могли похвастаться хорошим отношением со стороны именитого мастера. И благодаря нему, мы, наконец, шли смотреть свой новый дирижабль. Быстрый, манёвренный и зубастый — всё, как и хотели.

— Пойдёмте-пойдёмте! — мастер поманил нас за собой к тому ангару, где собирали наше эфирное судно. — Прекрасный дирижабль получился, скажу я вам! Давненько я не получал такого удовольствия… Всё-таки в наше время люди больше предпочитают типовые модели. А я скажу, зря! Очень зря! Разве может быть хорошим дирижабль, у которого из множества возможных достоинств разве что трюм большой?

Под причитания мастера о несовершенстве мира (и богатых клиентов) мы вошли в ангар — и я, наконец, прикоснулся к мечте. К сказке, вошедшей в мою безрадостную жизнь, к чуду, ради которого стоило выпрыгивать из штанов в Городе Молний!.. К самому воплощению элегантности и красоты… Я увидел то, о чём не смел мечтать, боялся думать — и вообще не верил, что такое можно сделать. Однако, как оказалось, вполне себе можно. И у этой мечты даже были свои числовые выражения.

Аэростат мечты составлял в длину восемьдесят метров, в высоту двадцать метров — и ещё двадцать метров в ширину. И очень напоминал в разрезе половинку от гамбургера. Впрочем, забегая немного вперёд, всё вместе — и гондола и аэростат — тот самый гамбургер и напоминали. Ткань была гладкой и светло-голубой, с белыми разводами. Этот пункт об окраске мы отдельно обсуждали с мастером — ведь наш с Рубари дирижабль должен был быть малозаметным (с учётом того, сколько нам обычно приходится удирать).

Аэростат мог выдержать попадание практически из любого оружия. Даже несколько попаданий. Даже если свойства были немного изменены. Синее или зелёное пламя, красный лёд и прочие хитрости, способные усилить свойства логосов и обойти защиту на эфирных судах, здесь были бесполезны. Работа графика над этой тканью, кстати, встала нам в отдельную неподъёмную сумму, которую мы выделили со скупыми мужскими слезами на глазах…

Внутри аэростата стояли четыре приемлемых логоса сферы пустоты. Однако, если сильно не нагружать, он вообще и с двумя отлично мог летать. Особенно если разогреть воздух до семи сотен градусов. Это позволяло несколько экономить расход пневмы во время полёта. Впрочем, таких интересных особенностей в дирижабле вообще было множество. Этот эфирный корабль был способен, по нашей задумке, очень долго находиться в автономном полёте.

Облегчённая сеть, скреплявшая аэростат с гондолой, тоже была дополнительно укреплена и защищена от всех видов повреждений. И тоже была раскрашена под цвета аэростата — в голубой и белый. Вторым слоем по сети шли лестницы, позволявшие взбираться по нагретой ткани, не опасаясь ожогов. А потому ремонт сети и аэростата можно было проводить экстренно — прямо в воздухе.

Гондола, как я и упоминал, завершала «бутербродную» композицию. Чуть суженная внизу, выполненная из укреплённого белого дерева, с плотными иллюминаторами, с бронированным стеклом рубки — которое ещё и выступало как за пределы гондолы, так и аэростата. К слову, сзади тоже имелись обзорные стёкла и даже одна выступающая полусфера. Однако там, над гондолой, нависал аэростат, не позволяя смотреть вверх. Гондола была короче — около шестидесяти метров, немного смещённая вперёд.