«Мама, не ты недоглядела, а я сам виноват. Ты мне тысячу раз говорила, что эти “друзья”, водка и эти “девушки”до хорошего не доведут. Но я не слушал тебя, и вот результат... Я думал, что приносил деньги домой и отдавал их тебе — и в этом заключался весь сыновний долг. А оказывается, это не так, маму нужно в полном смысле любить. И как только я освобожусь, у нас всё будет по-новому».

До конца «по-новому» не получится, хотя читать публичным образом эти строки и сейчас, на мой взгляд, неудобно — пусть письмо и опубликовано много раньше, в новые уже времена.

А тогдашние социалистические пропагандисты, заполучи они подлинник, радостно бы уцепились за эти слова, посчитав, что «отрицательный», «нетипичный», якобы «независимый» Стрельцов в кои-то веки заговорил, как нужно, по теме, без отклонений и соответствующим языком.

Только суть-то в том, что Эдуард вновь взмыл над пошлостью и штампами, столь привычными для придворных писак. Потому что написанное им выстрадано, кровью вымучено и лишь затем выброшено наружу. И слова, подходящие, по первому впечатлению, под очередную публикацию «Комсомольской правды», до такой степени интимны, что прочувствовать их нам при общем усердии всё равно не удастся.

Если же тем не менее двигаться по официальному руслу (почему нет — иногда полезно), то мать увидела его и передовиком. Самым настоящим.

«Здравствуй, мама!

Мама, у нас 11 марта 1962 года, т. е. в это воскресенье, будет проходить слёт передовиков производства. Приглашаются и родители передовиков. Вот поэтому и пишу тебе. Ты сможешь приехать на этот слёт. Родители будут в зоне находиться, и мы сможем говорить с тобой хоть целый день. Ты посмотришь зону, как мы живём, посмотришь моё рабочее место. В общем, увидишь всё. Слёт открывается в 11 часов утра, и ты должна приехать часам к десяти утра в воскресенье, 11 марта» — так бравурно он сообщает о грядущем весеннем дне, когда Софья Фроловна обязательно посмотрит на их вылизанные до блеска места работы, учёбы и отдыха, пообщается с руководством и остальными родителями и, самое-то основное, останется с ним, Эдиком, «хоть на весь день». Ведь он заслужил. Подумайте только: это ж слёт. То бишь папы-мамы мужиков (на этот раз без блатного звучания) получили возможность прилететь к своим лучшим из лучших бог знает откуда. Получается, в хорошую мужскую компанию попал на этот раз олимпийский чемпион. Он же в качестве рабочего не место библиотекаря собрался матери демонстрировать, в самом деле? Да уж, разные специальности он освоил: и лес валил, пилил и грузил, и слесарем трудился, а также фактически шахтёром — добыча кварца под Москвой вполне соответствует извлечению наверх угля где-нибудь в Кузбассе.

Выходит, коли маму позвали на столь праздничное мероприятие — стал Эдуард Анатольевич ударником труда, хоть и не совсем коммунистического.

И последнее обстоятельство вдруг проявляется в столь радужно начатом письме матери. Интонация у заключённого Стрельцова неожиданно меняется:

«На поезде, мама, едва ли успеешь. Сходи в “Торпедо” или к Алексею Георгиевичу (Крылову, директору ЗИЛа. — В. Г.), он, по-моему, не откажет. Это я тебя просто предупредил, если сможешь, а если нет, то, как ты просила, попробую взять на апрель суточное свидание.

Билет, по которому ты пройдёшь в зону, если пройдёшь, передадут здесь, на вахте».

Такое ощущение, что настроение изменилось прямо во время того, как он писал. Вновь упомянуты все персонажи ещё 58-го года: А. Г. Крылов и футбольный клуб. Без них он — вновь бесправный заключённый, каковым и является уже четыре года. Что ж, мама прибыла на свидание с передовиком-сыном и увидела, что ей положено. Спасибо.

Между тем непосредственно футбольная составляющая, жизненно необходимая Эдуарду, после Вятлага почти сошла на нет. С ребятами из охраны особо-то не наиграешься: основные функции у партнёров по игре всё же разнятся. Ко всем бедам, и мячик отбирали.

Книга Э. А. Стрельцова и А. П. Нилина справедливо, по многим утверждениям, названа «Вижу поле...». Собственно, мысль о всегдашнем футбольном поле перед мысленным взором Эдуарда Анатольевича проводится и в более поздних работах А. П. Нилина. Я бы хотел конкретизировать, как такое возможно в условиях, не сопоставимых с обычным тренировочным процессом. Ведь Стрельцов даже не осведомлён толком о текущих делах первенства страны! Ну просил тогда ещё незамужнюю Галю Чупаленкову (затем, в счастливый для девушки час, кстати, тепло поздравил старую знакомую с бракосочетанием) выслать календарь чемпионата СССР, потом спрашивал маму, с чего вдруг родное «Торпедо» в Шотландии клубу «Хартс» 0:6 проиграло. Так всё равно же: отрывки то, осколки, разорванные фрагментики из огромной, насыщенной, сочной футбольной жизни.

И всё-таки каким-то образом они у него соединяются! Чем? Интеллектом, чем же ещё?! Можно, конечно, сказать, что сугубо футбольным интеллектом. Хотя в данном случае напрашивается высказывание великого гроссмейстера Давида Бронштейна: «Я люблю приводить примеры из футбола, который как игра выше интеллектом, чем шахматы». Да, Давид Ионович, претендент на звание чемпиона мира 1951 года, сыгравший с неодолимым тогда М. М. Ботвинником вничью, высказался, как всегда, парадоксально. Хотя, если забыть о предубеждениях, то комбинационное и стратегическое мышление связывает и шахматистов, и футболистов. Конечно, если они достигли высокого уровня в профессии.

Суть в видении необходимой площади — не важно, футбольной или шахматной, — но целиком. Подлинный гроссмейстер — сидит ли он перед доской на стуле или маневрирует на зелёном газоне — всегда видит расклад будущего наступления или, наоборот, план необходимой обороны. При этом корифеи и той и другой игры учили чувствовать комбинацию до, собственно, её начала и затем действовать неумолимо, до конца.

Однако у шахматистов преимущество — запись партии фирменной нотацией, полностью передающей суть происходившего. Футбол же тогда (у нас в стране!) и телеэкран-то не завоевал толком. И безусловный футбольный гроссмейстер Стрельцов был лишён не только мячика, но и возможности смотреть и анализировать (последнее у него получалось ёмко и лаконично) достижения и новинки избранной им игры. Его лишили процесса.

При этом, как ни забавно (если подобное выражение употребимо в данной ситуации), рабочие жаловались ему в колонию (вдумайтесь!), что «Торпедо» покидают Александр Медакин, Валерий Воронин и Геннадий Гусаров. Получается, Эдуард Анатольевич после смены в шахте должен был личным авторитетом повлиять на ребят — чтобы не уходили. Ко всему приученный за каторжные годы Стрельцов (адресат — всё та же Софья Фроловна, ставшая ещё и футбольным экспертом) растерян: «Они просят, чтоб я написал им, возможно, это их остановит. Но я не знаю, что писать, и вряд ли моё письмо поможет. Ведь они до этого не уходили, а сейчас, видно, есть на это причины. А раз есть причины, вряд ли их остановить...» Ну как: Воронин остался, Медакин тоже; Гусаров, — да, ушёл в московское «Динамо», как и ещё ряд блистательных футболистов, избравших, по некоторым причинам, другие клубы. Не думаю, что это связано с участием или неучастием конкретно Стрельцова. Хотя... Мы приближаемся к одной из интереснейших страниц в его биографии.

Помните 1958 год, когда Эдуарда действительно чуть не убили вскоре после приезда в Вятлаг? Недаром говорилось о том, что граждане, большую часть жизни проведшие за колючей проволокой, не имели возможности видеть подвиги юного центрфорварда воочию в силу естественной и постоянной удалённости от места представления. Допустим, другого большого спортсмена, боксёра Виктора Агеева, не без труда в тех же поганых условиях заставили проявить мастерство, рассчитывая на габариты противника, весившего как минимум килограммов на тридцать больше и имевшего кличку не Репейник — Гиббон. В плюс братве шло также общее агеевское истощение. Не вышло. Как-то скоро они отсмеялись, да и Гиббон после нокаута не сразу поднялся.

Стрельцов же представлял иной вид спорта — тоже требующий качественной функциональной подготовки, однако связанный в конкретный игровой момент с участием примерно тридцати свободных от лесоповала граждан. И как таковых найти на окаймлённых проволокой просторах?