— Ты же знаешь, что я не могу вернуться, — отвечаю я. — И тебя сослали, Мара. Ты знаешь, что это значит. Никто из нас никогда не сможет вернуться.
Мара только фыркает и поворачивается, чтобы посмотреть сквозь большие стеклянные двери.
Я понимаю, что до нее не достучаться, по крайней мере, сейчас, поэтому я сдаюсь. Отступая, я указываю на холл.
— Я приготовила для тебя ванну наверху, ты уже можешь ее принять.
На мгновение я думаю, что Мара могла сказать что — то еще, но потом она только со вздохом проходит мимо меня. Она исчезает в холле, и через мгновение я слышу ее шаги наверху.
Я не смотрю, как она уходит, и даже не останавливаюсь, просто собираю посуду для завтрака и опускаю ее в раковину. Некоторое время я только смотрю, как мыльная вода наполняет чашу, кружась, пока посуда не оказывается полностью покрытой. Затем я хватаю пару оранжевых кухонных перчаток и натягиваю их на руки с большей силой, чем необходимо.
Снова одна, я получаю слишком много времени, чтобы подумать. Мои мысли переносятся на Мару, наверху в ванне. Я не могу не чувствовать, что она прибыла не просто так, как она утверждает. Я не сомневаюсь, что Каллен изгнал бы ее за помощь мне, но чего она надеется добиться с моим возвращением на Корсику? Мы обе знаем Каллена почти всю жизнь; мы обе знаем, что он не из тех, кто прощает. Если я вернусь, я снова буду заключенной. Он не простит только потому, что я вернулась по своей воле. Во всяком случае, он использовал бы это против меня, и от одной этой мысли меня тошнит. Я знаю его слишком давно, чтобы доверять всему, что он говорит или делает.
А что касается Мары, ей лучше знать — Каллен ее тоже никогда не простит. Он вообще не из тех, кто прощает. Нет, ее изгнание навсегда, независимо от того, что она думает или на что надеется.
В комнату входит Мара, теперь одетая в мои джинсовые шорты и огромную фиолетовую футболку, которая свисает с одного плеча. Она указывает на чайник, о котором я забыла в гневе, и говорит:
— Можно мне то, что ты пьешь?
Мне удается улыбнуться.
— Конечно.
Она делает глубокий вдох и улыбается мне.
— Я хочу извиниться, — начинает она.
Глава двенадцатая
Чай согревает мои ладони, пар щекочет нос, пока я делаю глоток. Я сделала его слишком крепким, и молока не осталось, потому что Мара сделала глоток бежевой субстанции и решила выпить все. В ее чашке теперь больше молока, чем чая, но я не стану завидовать ей в этом маленьком удовольствии. А она еще даже не пробовала шоколад…
В конце концов, после долгих минут тягостного молчания, она говорит:
— Извини, что накинулась на тебя, но с тех пор, как ты ушла, все развалилось и… и вот я здесь, — она вздыхает. — Я не знаю, что делать. Я не могу вернуться домой, на Корсику, но и оставаться здесь тоже не хочу… и… я так скучаю по своим детям.
Мое сердце болит за нее, но я знаю, что мои слова ничего не исправят. Я протягиваю руку, чтобы похлопать ее по плечу, как я надеюсь, успокаивающе, выдавливая слабую улыбку. Физический комфорт на Корсике на самом деле не главное — это более человеческая практика.
— Мы сможем пройти через это вместе, Мара.