— Чего?

— Влюбиться...

Мика заплакал — беззвучно, без слёз, содрогаясь всем телом, а у Быстрова потеплело в груди от его признания. Он потянулся и приник к дрожащим губам. Сказать ничего не мог, просто прижался, вкладывая в холодный неловкий поцелуй своё последнее тепло. И Мика ответил, приоткрывая рот и обдавая неожиданно горячим дыханием. Быстров прильнул, пробуя на вкус мягкие послушные губы. Он мечтал об этом поцелуе с их первой встречи в Катманду. Уложил Мику на спину, не переставая целовать. Расстегнул страховочную систему, опоясывающую бёдра и ноги, стащил сиреневый комбинезон. Мужской волнующий запах ударил в голову. Мика откинулся на ворох флисовых курток и штанов, а Быстров навис над ним, разглядывая жаркое, нескромно выставленное тело, а потом подхватил под колени, потянул на себя:

— А сейчас не боишься?

— А сейчас уже поздно бояться.

Он согласился с Микой. Бояться уже поздно, а любить ещё нет. И Быстров любил Мику так страстно и безрассудно, как никого и никогда раньше. Море ревело, обрушивая на берег волны, одуряюще пахло солью и водорослями. Он вжимался в гладкое и тугое, изнемогая от счастья и молясь о том, чтобы это продолжалось вечно, — добрый Будда, спаси нас, грешных, — но Мика разомкнул объятия и побежал к морю, взметая вихри песка. Он оборачивался, хохотал и смешно морщил курносый нос. Быстров кинулся следом, но яркий свет ослеплял, а песчаные дюны обжигали ступни. Мика заливисто смеялся и манил за собой всё дальше и дальше, пока Быстров не упал в прохладные пенные волны. Накрыло с головой. Течение властно подхватило и закружило в пронизанной солнцем синеве. В ушах шумело и булькало, лицо щекотали пузырьки воздуха. Ещё ничего не случилось, но Быстров понял. Бояться поздно. Любить — тоже. Он пошевелил руками и ногами, но море обнимало крепко, гибельно. И не было ни сил, ни желания сопротивляться. Осознание роковой необратимости окутало его мягким уютным коконом. Он рефлекторно вдохнул, впуская в себя воду, сам становясь водой — чистой и спокойной. Он опускался в холодную бездонную глубину, а над ним сгущался вечный сумрак.

Он очнулся, больно ударившись спиной о камни. Судорожно вдохнул сухой морозный воздух и закашлялся. В лёгких хлюпало, но откашляться не удалось. Руки заледенели, ресницы смёрзлись. С трудом разлепив глаза, он сквозь узкую щель между сугробом и снежной шапкой увидел мерцание лунного света. Не соображая, где он, заметил скорчившегося рядом альпиниста: капюшон закрывает лицо, руки скрещены на груди в попытке согреться. Он не узнал Мику, не вспомнил. Стукнул по плечу:

— Пойдём.

Никакого отклика. Быстров включил фонарик и увидел в углу ещё одного парня. Чёрное лицо, только зубы сверкают. Быстров и ему предложил:

— Пойдём.

Чёрный альпинист ухмыльнулся:

— Мне внизу делать нечего. Я тебя тут подожду. Ты же вернёшься за ним?

Быстров слышал слова, но не мог понять вопрос. Смысл ускользал, оставляя тупое недоумение. Вернуться? Нет, нужно идти вниз, вниз, как можно ниже. Быстров ткнулся головой между двумя сугробами и выполз на свет божий, словно беспомощный младенец. Млечный путь раскинулся под его ногами алмазной лентой, а сбоку висела гигантская луна, яркая как солнце. Он зачерпнул рукавицей снег и медленно его съел, а потом на коленях пополз на гребень.

Все верёвки замело, встегиваться было некуда, но Быстров увидел внизу крошечные оранжевые палатки. Подсвеченные изнутри, они казались плывущими по реке китайскими фонариками. Такие близкие, и такие недосягаемые. Он поднялся во весь рост и поплёлся к ним, то проваливаясь в снег, то скользя на льду. У него не было ни страховки, ни ледоруба, ни рюкзака. Он шёл на свет оранжевых куполов с упрямством неживого механизма. Иногда сознание возвращалось к нему, и он, обмирая от смертельного ужаса, видел, что идёт к обрыву у Канчунгской стены. Не владея телом, он забирал слишком круто влево и пересекал Южное седло поперёк. Он качался от неимоверной усталости, не ощущая обмороженных ног и рук. Скрёб кошками по рассыпанным баллонам, натыкался на кучи газовых горелок и путался в километрах гнилых верёвок, но подойти к палаткам не мог. Лагерь казался галлюцинацией умирающего мозга. Измождённый до предела, бездыханный, он рухнул на колени у края Канчунгской бездны и приготовился умереть. Его найдут утром. Ом мани падме хум.

Угасающим зрением заметил движение у палаток: к нему приближался Степан. Его единственный глаз горел тусклым огнём, нос превратился в хобот, и шагал он походкой сломанного робота, но это точно был Стёпа Быстров. Федя его узнал. Старший брат пришёл его спасти. Быстров заулыбался и протянул руки:

— Ммм... ммм...

Стёпа сдвинул хобот и ответил:

— Федя, ты совсем охренел! Где ты был? Мы тебя искали! Катька на спуске вырубилась, шерпы понесли её в Базовый лагерь. Стрельников с ними ушёл, весь в расстройстве. У меня такой стресс! Ноги не сгибаются! Разрыв менисков! Чтобы я когда-нибудь ещё полез в гору...

Быстров ни слова не понял. Он упал на Стёпу, обнимая его колени и погружаясь в милосердное забытьё.