Пурба ответил на непальском и надсадно закашлялся. Он со свистом втягивал воздух и всё кашлял и кашлял, не в силах остановиться. Упал на колени, пытаясь прочистить горло, изо рта вдруг вылетело что-то ярко-алое, цвета артериальной крови. Пурба заинтересованно потрогал пальцем кровавый ошмёток и согнулся, опорожняя желудок, пачкая снег красным. Быстров присел рядом, не зная, что делать. Вызвал по рации Стрельникова, тот ответил не сразу и сначала не понял, что стряслось. Радиопомехи заглушали и без того тихий голос.

— Федя, иди с Апой. С шерпом Дунаевского. Он справится с вами. Не задерживайтесь на Южной вершине. Быстро идите вверх. Вы успеваете.

— А Пурба?

— Я сирдару скажу, он у них старший. Он позаботится о Пурбе. Не волнуйся.

— А ты? Где вы все?

— Мы подходим к Южной вершине. Времени очень мало. Я буду принимать решение. Катя заболела.

Быстров вернул рацию Пурбе, чьё лицо побелело до синевы, но в глазах ещё теплилось сознание. К ним подошёл незнакомый шерп. Или знакомый, Быстров не узнал, все шерпы в масках и очках одинаковые. Быстров сказал Пурбе: «Увидимся в лагере. Я иду наверх». Шерп услышал и кивнул. На его губах пузырилась кровавая пена. Подошедший шерп уже надевал на него кислородную маску.

Затесавшись среди корейцев и австралийцев, Быстров нагнал Дунаевского с Апой. К легендарной ступени Хиллари они подошли около одиннадцати часов. Скальная башня высотой в десять метров, выше и неприступнее, чем казалось по фотографиям. Старые истрёпанные верёвки свисали с её верхушки, позванивая оставленными карабинами. Свежие перила терялись среди грязных обрывков. Альпинисты один за другим карабкались по отвесной стене — невыносимо медленно, скребя кошками по камням и беспомощно дёргаясь на верёвках. Последняя преграда на пути к вершине. Несколько корейцев развернулись, увидев неприступную стену, и побрели вниз, неуверенно переставляя дрожащие ноги. Многие прерывали восхождение у ступени Хиллари, осознав собственное бессилие. Быстров тоже упал духом. Даже если он сможет забраться на ступень, скорее всего, будет слишком поздно. Но Апа стоял в очереди на подъём, Дунаевский стоял — и Быстров встал.

Ступень Хиллари — суровое испытание на выносливость. Быстров считал минуты и нетерпеливо поглядывал наверх. От того, что он не двигался, замёрзли руки и ноги. Рот высох, язык до крови обдирал нёбо. Дышать становилось всё труднее, заканчивался второй кислородный баллон. На периферии зрения роились чёрные мушки, и Быстров боялся, что они затмят весь обзор. Он был совсем близко к скальному уступу, когда сверху начали спускаться. Кто-то отказался от восхождения или уже возвращался с вершины. Снова досадная задержка, единственная верёвка занята. Стиснув зубы, Быстров наблюдал за человеком, который, неуклюже поскальзываясь, опустился рядом с ним. Узнал американца из группы Хаста. Спросил:

— Ты был на вершине?

Американец повернул лицо в огромных зеркальных очках, и Быстров увидел своё отражение на фоне белоснежных гор и бескрайнего лазурного неба.

— Да, был. — И пошёл вниз.

Внутри кольнуло от зависти. Вершина близка, а времени мало. Он не знал, сколько у него в запасе. Он боялся, что не сможет замёрзшими пальцами отогнуть рукавицу, чтобы взглянуть на часы. Он окоченел от холода. Пробка на ступени Хиллари — специфическая проблема последних лет. Как бы тщательно лидеры экспедиций ни планировали графики восхождений, на горе всегда начинался хаос. Слишком много людей. Кто-то стремится вверх, кто-то возвращается вниз, а кто-то уже не понимает, куда ему надо.

Рядом с Быстровым съехал по верёвке альпинист в сиреневом. Мика Хаст, вспомнил Быстров. Ему казалось, прошла вечность с тех пор, как он думал о Мике. Финн прислонился к стене, заторможенно отстёгиваясь от перил. Потом покачнулся и на подгибающихся ногах пошёл прочь. Быстров поймал его за рукав, развернул к себе:

— Мика, ты был на Эвересте? Поздравляю. Ты в норме?

Несколько долгих мгновений они стояли лицом к лицу, затем Мика дёрнул плечом, высвобождаясь, и молча побрёл к Южной вершине. Солнечный свет на секунду померк, погружая Быстрова в глухую непроглядную тьму, и снова вспыхнул. Жирные чёрные мушки плясали перед глазами. Его захлестнула злость. Не на Мику. Он злился на задержки, на неумолимо бегущее время, на собственную слабость. Эта тупая бессмысленная злоба истощала последние силы.

Дунаевский скрылся наверху ступени Хиллари. Солнечные блики ослепляли, Быстров жмурился, смаргивая слёзы под очками. Он замахнулся ледорубом и, вгоняя шипы в отвесную скалу, полез вверх, медленно и грузно. На середине пути повис на верёвках, дыша как загнанное животное. Силы внезапно кончились. Ветер качал его на страховочных ремнях, и Быстрову нравилось это колыбельное покачивание. Мушки слились в сплошную рябь, он закрыл глаза и раскинул руки в стороны. Ненужный ледоруб болтался на запястье. Сквозь звон в ушах он слышал человеческие голоса, но не понимал ни слова. Ему не хотелось напрягаться и переводить, он отмахивался от английских слов, как от надоедливого жужжания. От русских отмахнуться было сложнее. Чей-то противный голос ввинчивался в сознание:

— Федя, блять! Ты поставил третий баллон? Или ты с рассвета на втором? Очнись! У тебя кислород кончился!

Быстров открыл глаза и увидел над выступом лицо Дунаевского. Его нос и скулы почернели, а глаза казались бесцветными. Бородка заиндевела от мороза. Дунаевский злобно тряс верёвку:

— Быстро лезь наверх! Ты меня слышишь? Или хочешь тут висеть как мешок с говном целую вечность? Не позорь меня, Федя! Лезь сюда и поменяй баллон! Ты слышишь?