Однако нам суждено было встретиться, и гораздо раньше, чем я предполагал. После целой недели тумана и дождей день 21 сентября выдался солнечным, хотя с запада и набегали небольшие облака. Четыре "Бранденбургера", нагруженных горючим и бомбами, с хлюпаньем преодолели полузатопленное лётное поле Капровидзы и тяжело поднялись в небо.

Мы медленно набирали высоту — аэропланы не только несли тяжелый груз, но пропитались влагой и застоялись за эти несколько недель под дождём и туманом на лётном поле. Наконец, мы оказались почти над линией окопов, восточнее Гёрца и, продолжая подниматься вверх, выстроились в боевой порядок. Нам следовало лететь в форме ромба, с дистанцией примерно в пятьдесят метров. Ведущим назначили аэроплан оберлейтенанта Поточника, Тотт и я — на правом фланге, новый офицер, лейтенант Донхани, на левом. Замыкающий аэроплан вёл штабсфельдфебель Зверчковски с лейтенантом Суборичем в качестве наблюдателя.

Строй в форме ромба был нужен для того, чтобы аэропланы не потерялись, сбившись с курса. Кроме того, мы надеялись, что сможем оказывать друг другу огневую поддержку, если нас будут преследовать итальянцы. Вышло так, что им и не понадобилось гнаться за нами — они уже ждали нас с того момента, как мы пересекли границу, кружась на высоте тысячи метров над нами и выбирая удобную позицию, чтобы лучше использовать солнце.

Всё произошло так быстро — наши тени, как призраки, скользили над белыми облаками, лежащими в пяти сотнях метров под нами, и тут сверху, со стороны ослепительно яркого солнца, на нас стремительно ринулись шесть или семь чёрных точек. Мы оказались в меньшинстве, и единственная надежда на спасение была внутри облаков. Я развернулся, взвёл пулемёт и увидел, как аэроплан Поточника качнул крыльями, призывая нас следовать за ним, а потом направился вниз и нырнул в белый пух облака.

Но "Ньюпоры" нас опередили — прежде чем мы успели спрятаться, два оказались под нами, чтобы подстрелить, если мы попытаемся пикировать. Первой жертвой стал аэроплан Донхани. Я развернулся и, поспешно прицелившись, дал пару очередей, пытаясь помешать "Ньюпору" пристроиться в хвост Донхани. И тут мой Шварцлозе заклинило. Я открыл затвор и неуклюжими руками в толстых перчатках постарался устранить неисправность.

Мне это удалось, но помочь Донхани я уже не успел — слишком поздно: из кожуха двигателя "Бранденбургера" внезапно вырвалось оранжевое пламя. Больше мы не могли ничего сделать, только беспомощно наблюдать, как аэроплан, охваченный огнём, завалился на правый борт и ушёл в облако, оставив за собой плывущий в воздухе шлейф жирного чёрного дыма.

Но времени, чтобы просто смотреть, не оставалось, и я развернул пулемёт на итальянца, приближавшегося со стороны правого борта. По пути он стрелял по нам, но Тотту как-то удалось резким рывком свернуть в сторону и нырнуть в облако — как раз в тот момент, когда наш двигатель чихнул и начал глохнуть. Я подумал, что пуля перебила топливный насос, но это уже не имело значения — мы снижались сквозь липкую влажную муть, с захлёбывающимся из последних сил двигателем. Спустя полминуты, к тому времени, как мы вышли из облака снизу, двигателю пришёл конец, ветер устрашающе выл в расчалках аэроплана, пропеллер вхолостую крутился в воздушном потоке. В этой внезапной наступившей напряжённой тишине я впервые услышал шум моторов других аэропланов и сухой треск выстрелов над нами.

Мы снова вышли из облака на свет, и я с опаской огляделся вокруг. И никого не увидел. Наверное, итальянцы ринулись в погоню за Поточником и Суборичем. Я посмотрел вниз, пытаясь сориентироваться. Я сразу заметил знакомый контур Гёрца прямо под нами.

"Что ж, — подумал я, — раз уж итальянцы напали на нас при пересечении линии фронта, то у калек хотя бы есть какой-то шанс доползти до дома". Я дал сигнал Тотту поворачивать назад, к линии фронта, потом подтащил две бомбы к борту кабины и сбросил. Если бы нам удалось избежать внимания итальянских истребителей и зенитных батарей, мы могли бы вернуться обратно.

Мы всё ещё находились на высоте около трёх тысяч метров, а наша граница— примерно в пяти километрах к востоку. Возможно, аэропланы в 1916 году и были примитивными, медлительными и хрупкими штуковинами, но, по крайней мере, могли хорошо планировать. Я стоял за пулемётом, осматривая небо вокруг. Может, нам удастся просто уйти незамеченными...

И тогда я увидел тень, пикирующую на нас из облака. Я стиснул зубы и развернул пулемёт — больше из чувства собственного достоинства, чем в надежде поразить атакующего. Двухместник даже с работающим мотором имел мало шансов против "Ньюпора". А планируя как сейчас, мы были жалкой и лёгкой мишенью, неспособной ничего сделать, только плавно скользить вниз, примерно на половине максимальной скорости.

Итальянец приближался к нам сзади, маневрируя для смертельного удара. Потом, к моему удивлению, маленький серый аэроплан свернул влево и сбросил газ, чтобы лететь рядом с нами. Пилот помахал мне, и я увидел на боку аэроплана знакомую эмблему— когтистого чёрного кота. Тот самый майор ди Каррачоло собственной персоной. Он поднял руку в лётной перчатке и указал вниз. Я догадался, что он даёт сигнал — лететь на нашу сторону границы, с ним в качестве эскорта.

Сейчас это может показаться эксцентричным, но в те дни такое рыцарское поведение отнюдь не было редкостью. К 1916 году война в воздухе уже стала весьма жестокой, совсем не такой, как легендарные дуэли джентльменов. Однако в то время люди летали не более десятилетия. Подниматься в небо было всё ещё не менее опасно, чем воевать в нём. Поэтому нет ничего удивительного в том, что авиаторов в некоторой степени связывало чувство общности, которому линия фронта не препятствовала.

Полагаю, даже в последние месяцы 1918 года, во Франции, где воздушные бои уже давно из дуэлей превратились в огромные и беспощадные воздушные карусели с участием сотен аэропланов с каждой стороны, всё ещё существовала общая тенденция предоставлять подбитый аэроплан воле судьбы, а не добивать его.

Так или иначе, майор ди Каррачоло сопровождал до границы, и по дороге отогнал другой "Ньюпор", собравшийся нас атаковать.

Мы пересекли границу, он качнул крыльями на прощание, развернулся и улетел, оставив нас скользить вниз. Мы приземлились на пастбище, недалеко от селения Биглия, при этом самым худшим, что случилось при посадке, была лопнувшая покрышка. Сняв панели, закрывающие двигатель, мы обнаружили, что дело не в повреждении, полученном в бою, а в засорившемся топливном фильтре.

Тем же вечером в Капровидзе мы уныло сидели в палатке-столовой. Рейд Краличека на Верону обернулся катастрофой, которая дорого нам обошлась. Тотт и я вернулись лишь с несколькими дырами от пуль, но остальным повезло куда меньше. Поточнику удалось кое-как дохромать домой на изрешеченном пулями аэроплане и с умирающим наблюдателем. Но при этом он, по крайней мере, сбил один из атаковавших его "Ньюпоров".

Что касается Суборича и Зверчковски, они разбились недалеко от Ранциано, пытаясь попасть домой. Суборич остался цел и отделался лишь несколькими синяками и порезами, но Зверчковски предположительно получил перелом таза, а их аэроплан разбился вдребезги. О судьбе юного Донхани и его пилота просто не было смысла гадать — в 1916 году, как правило, никому не удавалось выжить при падении с четырёх тысяч метров в горящем аэроплане.

Определённые пределы, за которые не должна заходить некомпетентность, существовали даже в австро-венгерской армии, и с фактическим уничтожением целой эскадрильи такой предел был достигнут. Тем же вечером гауптмана Краличека вызвали в Марбург для дачи объяснений офицеру Пятой армии по связи с ВВС и лично генералу Узелацу.

Он, как положено, отбыл следующим утром на штабном автомобиле, в брюках из лучшего ателье для штабных офицеров, в сверкающем мундире и с толстой папкой статистических выкладок под мышкой, намереваясь продемонстрировать, что несмотря на потерю за прошедшие восемь недель девяти аэропланов и пяти экипажей ради ничтожных целей, управление эскадрильи 19Ф по-прежнему является самым скрупулезным во всём имперском и королевском воздушном флоте.