Мы рука об руку бродили по лесным аллеям, пинали осенние листья, болтали и наслаждались обществом друг друга. Мы выпили чаю в маленьком кафе возле Гринцинга, потом поднялись на поросший лесом Каленберг, посмотреть на лежащий вдали город. Светило неяркое ноябрьское солнце, но в низине, где лежала Вена, висел лёгкий туман, и через его золотистую дымку проглядывали только игла соборного шпиля да пара высоких зданий.

И тогда до нас донёсся плывущий по воздуху звон всех уцелевших церковных колоколов города. Но их все перекрывал торжественный гул Пуммерина, огромного соборного колокола, отлитого из захваченной в 1683 году турецкой пушки. Мы изо всех сил старались не поддаваться чувствам, но только каменное сердце не тронуло бы это звучание веков, как будто сама когда-то могущественная империя звонила в погребальные колокола. Мы молчали — всё было понятно без слов.

Мы просто сидели, взявшись за руки, отчётливо понимая, что мир, в котором мы родились и выросли, сейчас уходит навсегда. Примерно через час с четвертью, когда всё было кончено и последний отзвук колоколов затих вдали, мы отправились домой, пока ещё ходили трамваи. Спускаясь по склону холма через буковый лес, мы увидели, что и многие другие пропустили похороны усопшего властителя.

Худые и измученные, одетые в мешковину и рваную военную форму, женщины и дети из венских трущоб не прощались с императором — они собирали хворост, грибы и ягоды, чтобы согреться и поесть.

Тем же вечером я уезжал в Полу, чтобы поймать судно, идущее к Луссину. Сделав крюк по пути на Южный вокзал, я заглянул в Грабен за новыми эмблемами на мундир, А потом в морской департамент Военного министерства на Золламтштрассе, забрать небольшую посылку.

На вокзальной платформе, прежде чем поцеловать на прощание Елизавету, я зашёл в туалетную комнату и заменил на фуражке кокарду с инициалами Ф.И. на другую, приобретённую этим вечером, вышитую золотыми нитками сомнительного качества военного времени, с буквами К.И.— вензелем нашего нового императора Карла Первого — или, как уже успели его прозвать, Карла Последнего. В посылке содержались такие же кокарды для моих однополчан в Луссине, и ещё около сорока для унтер-офицеров и рядовых — диски из чёрного лакированного металла с тиснёными позолоченными буквами.

Утром, когда я вернулся, мы выстроились в парадных мундирах под моросящим декабрьским дождём для принятия присяги. Держа фуражки под левой рукой, подняв вверх правую со сдвинутыми вместе указательным и средним пальцами, мы стояли перед мирно дремлющим в кресле командиром, военным капелланом и унтер-офицером, держащим красно-бело-красный военно-морской флаг.

Мы поклялись в вечной верности нашему государю и правителю Карлу, милостью Божией императору Австрии, апостолическому королю Венгрии, королю Богемии, Хорватии... и так далее, целый список сказочных названий вроде Иллирии и Лодомерии, закончившийся последним штрихом — ...и королю Иерусалима.

Капеллан совершил мессу.

— Вольно, разойтись! — проревел унтер-офицер, фрегаттенкапитан фон Лёш проснулся и стал выяснять, в чём дело, мы вернулись к службе, и на этом всё закончилось — император умер, да здравствует император.

Через полтора часа мне позвонили из штаба. В столовой младшего состава возникли беспорядки, не мог бы я пойти туда, поскольку они требуют офицера?

Я нацепил саблю и фуражку, поспешил под дождём к столовой через засыпанную шлаком площадь, вошёл и был встречен молчанием. Люди сидели за столами перед тарелками, но никто не поднялся меня поприветствовать. С возглавлявшим продовольственную комиссию словацким телеграфистом по имени Кучар я уже встречался раньше. Теперь он стоял передо мной с каменным лицом, держа в руках тарелку с двумя продолговатыми кусочками непонятной субстанции, смахивающей на прессованный песок.

— Ну, Кучар, в чём дело? Почему никто не ужинает?

— Осмелюсь доложить, герр шиффслейтенант, мы не станем есть эту дрянь. Это полента.

Я повнимательнее взглянул на неаппетитные ломтики на тарелке. Это действительно была полента — унылый пудинг из варёной кукурузной муки, занимающий почётное место в рационе жителей северной Италии.

В качестве гарнира к чему-то ещё — например, к тушёному по-фриульски зайцу с зелёным горошком — полента, по крайней мере, была съедобной, пускай и на любителя, и хотя сама по себе она довольно противная, со временем к ней можно привыкнуть. Но как самостоятельное блюдо — это самая отвратительная еда, похожая на холодные кусочки засохшей овсянки, только ещё безвкуснее. Я ткнул её пальцем.

— Глупости, Кучар, это совершенно хорошая полента.

— Со всем уважением, герр шиффслейтенант, нам плевать, совершенно хорошая она или совершенно плохая — это полента, и мы не собираемся её есть. Только распоследние бедняки едят поленту.

И тут он, конечно, был в чём-то прав — вдоль побережья Далмации нищета и полента идут рука об руку, как братья-близнецы. Для выходцев с островов и из портовых городков употреблять в пищу поленту означало окончательно скатиться в нищету — всё равно что есть конину для англичанина или сидеть на требухе с чёрными бобами для белого жителя Миссисипи. В конце концов пришлось потребовать, чтобы интендант открыл склады и выдал всем хлеб и бекон. Но в ближайшем будущем их ждали времена, когда они станут есть поленту и даже будут ей рады.