У Города долгая память. Люди ничего не забывают. В последний раз, когда поднимались чада Города, когда их было много, а их сердца горели страстью к переменам, им не было пощады. Уничтожили всех – женщин, детей. Улицы были красными от крови.

Я содрогаюсь.

Мы идем обратной дорогой, осознавая, что армия, вероятно, уже выступила. Мы выбираем узкие улочки и переулки, по которым солдатам будет трудно идти по двое. Но не можем спрятаться от запаха селитры и жуткого молчания города, в котором обычно бурлит жизнь, даже в самый поздний и самый ранний час.

Сен-Жюст резко останавливается. Мне не нужно видеть название улицы, чтобы понять, где мы находимся. Я знаю каждую улицу на вкус, на ощупь. Я ношу этот город на подошвах своих сапог.

– Рю Вильмер, – говорит Сен-Жюст и прищуривается. – Мы рядом с первой ячейкой. Здесь должно быть гораздо более шумно…

Он прав. Судя по разговорам, я ожидала увидеть здесь баррикаду, заполненную пьющими и веселящимися студентами. Я ожидала чего угодно, кроме этой неестественной тишины. И все-таки я качаю головой.

– Может быть, они послушались предупреждения Орсо и все отменили, – предполагаю я, но сама не верю своим словам.

Сен-Жюст хмурится, потом берет себя в руки и направляется вниз по улице к авеню Фисель, где должна быть ячейка.

По крайней мере, флаг все еще развевается, красный, как кровь разъяренных мужчин (во всяком случае, так Грантер объяснил мне его цвет одной особенно пьяной ночью). Он реет на вершине какой-то невообразимой конструкции, сложенной из бочонков, столов и стульев и вообще всего, что несложно было вытащить из близлежащих домов.

– Нет! – говорит Сен-Жюст, и в его голосе я слышу неприкрытую ярость.

То, что мы видим, – не начало протестных действий, не толпа молодых людей, готовых к сражению. В воздухе висит запах бойни и смерти; пахнет человеческим горем и кровью. Подойдя ближе, мы видим их: мертвецы свисают с баррикады, как гирлянда, тела мужчин, женщин и даже детей застыли в странных, неестественных позах. Они лежат и у нас под ногами как ковер из загубленной человеческой плоти. Их изуродованные останки ничем не напоминают красивые трагические фигуры, изображаемые на картинах; это страшная масса из крови, кишок, вспоротых животов, экскрементов и прочей мерзости.

Нагибаюсь и заставляю себя ласково коснуться тела маленькой девочки. Она еще не окоченела. Они мертвы не больше часа.

– Чудовища, – выплевывает Сен-Жюст. – Они не заслуживают пощады.

С тяжелым сердцем смотрю по сторонам. Баррикада стоит, она не уничтожена, не сожжена, не разобрана; не видно ни одного тела солдата. Враги напали на совершенно неподготовленных людей, прижали их к ими же воздвигнутой стене и перебили прямо там, на месте, что могли сделать только в том случае, если хорошо знали, где была воздвигнута баррикада.

– Я говорила тебе, Сен-Жюст. И Орсо говорил. Вас предали. Мы должны вернуться к твоим товарищам и остановить восстание. Нет ни малейшего шанса на успех.

Взгляд Сен-Жюста блуждает по телам убитых, переходит на возвышающуюся за их спинами баррикаду.

– Нужно забрать флаг, – говорит он, и в его голос постепенно возвращается уверенность.

Гаврош подается вперед.

– Что?! – Это полное безумие, и в этом весь Сен-Жюст. – У нас нет времени, мы должны предупредить остальных!

– Флаг – символ того, за что умерли все эти мужчины и женщины, – говорит он, повышая голос от злости, и я ощущаю, как ему больно.