Во вторник, 3 мая 2001 года, мне позвонили.
— Вас спрашивает миссис Шульц. Вы будете говорить с ней?
Шульц? Дьявольщина! Я же обещал Доути, что разберусь с ней. Я все время откладывал, будучи уверен, что она — одна из тех зараз, что пристают к бывшим Спящим и изводят их вопросами.
Доути сообщил, что в октябре она звонила несколько раз, пыталась узнать мой адрес, но неизменно получала отказ. — «Ладно, — подумал я. — Поговорю с ней, чтобы она не докучала Доути».
— Соедините, — сказал я вслух. — Это Дэнни Дэвис? — раздалось из трубки. Экрана у моего телефона не было, так что видеть она меня не могла.
— Говорите. Ваша фамилия — Шульц?
— Ох, Дэнни, как я рада снова слышать твой голос!
Я молчал.
— Ты не узнаешь меня?
Я узнал ее. Это была Белла Джентри.
7
Мы договорились встретиться.
Первым моим порывом было послать ее ко всем чертям и бросить трубку. Но я не поддался ему: это была бы детская месть, и она не вернула бы мне Пита. Достойное же отмщение кончилось бы для меня тюрьмой. Я бросил искать Беллу и Майлза, но частенько о них думал.
А Белла почти наверняка знала, где сейчас Рикки. И я согласился встретиться с нею.
Она предложила вместе пообедать, но я отказался. Я не очень щепетилен, но всегда считал, что совместная еда — занятие для друзей. Я согласился встретиться с нею, но не есть и не пить. Я спросил у нее адрес и сказал, что буду к восьми часам вечера.
Она жила в одной из дешевых меблирашек, до которых еще не добралась Большая Стройка. Теперь я мог быть уверен, что она никуда от меня не денется.
Но стоило мне ее увидеть, и я понял, что любая моя месть опоздала: время и она сама справилась с этим лучше меня.
Ей было не меньше пятидесяти трех, если судить по тому, что я помнил, а, скорее всего, около шестидесяти. Благодаря успехам геронтологии и эндокринологии, женщина, если она следила за собой, могла выглядеть на тридцать еще тридцать лет после тридцати. Некоторые актрисы выступали в амплуа молодых девушек и были при этом бабушками.
Белла за собой не следила.
Она была довольно толста, довольно оживлена, и было в ней что-то кошачье. Очевидно, она до сих пор считала свое тело основным капиталом и поэтому одевалась в стиктайтовское неглиже, которое открывало не только тело (слишком много), но и то, что она женского пола, млекопитающее, весьма упитанна и не годна к употреблению. Она не сознавала это. Свой некогда быстрый ум она порастеряла, и все, что в ней осталось от старых времен, так это тщеславие и непреодолимая самоуверенность. С радостным визгом она бросилась ко мне и чмокнула меня прежде, чем я успел уклониться.