— Ладно, попробую, — неуверенно сказал я, — что-то узнаю.
Я не знал, как уйти, с какими словами. Она помогла мне. Ей было некогда.
— Ну, давай. Я позвоню и приглашу на скромные поминки… нет, ты не понял, будет очень узкий круг, только родственники и ты. Как… душеприказчик.
На улице я постоял, соображая. Почему-то мне очень захотелось успеть найти убийцу за три-четыре дня. Хотя это совершенно было немыслимо. В некоем лихорадочном раже я пошел к телефонной будке.
От витрины и от фонаря падал двойной (желтый и зеленый) свет на форзац тетради, где были Генкой переписаны, зачеркнуты и снова четко и черно вписаны телефонные номера живых.
— Это Андрей. Я узнал о вашем несчастье от Геннадия. Да, я тот Андрей.
Близкий, грубый голос грохотал (с акцентом) в ухо:
— Худур убили. Да кто сейчас расследует?! Бардак! Я тебя помню, приходи, посидим, помянем. Ладно. Запиши, как проехать.
Глава 2
Я ехал и вспоминал. На общение с Мнемозиной мне дан был школьный урок — минут сорок пять. Худур определили мне в помощники около пятнадцати лет тому назад, ей тогда было двадцать. Представилась она чрезвычайно оригинально (так ей казалось): влезла на стул и стала вращаться и вертеть задом:
— Оценил, начальник? И имей в виду — я восточная женщина! Как фигурка? А что я умею! В постели!
Потом на меня обрушились: истерические всплески, неуемная болтливость, безрассудная (тоже, как казалось) наглость, мощная, как тогда кто-то определил, «подгребательная энергия». Машинистка уже на второй день, в момент, когда Худур вышла, сказала с ненавистью, вполголоса:
— Какая алчная женщина! Все под себя будет грести! Надо гнать!
Потом машинистка Лариса мнение свое изменила.
Худур же замелькала всюду. Врала легко, от слов своих тут же отказывалась, морочила голову, заговаривала зубы. Зубы у нее самой были ослепительные, глаза черные, с неразличимыми зрачками, этакой раскосой, асимметричной посадки. Грубая, но точная косметика. Охотно рассказывала о себе:
— Папа был перс. Его репрессировали. Мама умерла. С горя. А мы, конечно, богатые были. У мамы было двенадцать золотых ложек! Золотых! А жили в Термезе, где дорога на Афганистан. Нашли жениха, мне семнадцать было, а у него в первую ночь не встает это дело. Я смеюсь, а он схватил ножик, отсек себе пиписку и выбросил в окно. Психопат! Потом за местным хирургом бегал, мол, пришей, доктор, я передумал. Тот доктор баранов греб. Кур, ничем не брезговал. Но не приросло. А меня выдали за русского. Вот за Борьку.
Ее Борька не был русским, так же как и в ней не просвечивало сквозь смуглоту, черноту и скуластость ничего персидского.
— Обеи татары, — определила Лариса, — а Худур вообще афганское имя.
Грубые, сладкие духи Худур приставали к волосам и одежде, в ушах застревал останавливающий ее окрик, когда она была уверена, или делала вид, что уверена, — клиент врет: «Не надо! Не надо мне это говорить! Все!» У нее были маленькие стопы и детские кисти рук. Часто грязноватые, но сверкавшие маникюром. Небольшая складная фигура. Наверное, была склонность к полноте. Успевала держать диету? Да нет — успевала все. Вскоре же Худур стала ловко и грубо обрабатывать начальство, причем непонятно было, как она это делает. Дела пошли круто вверх, хотя я всегда знал, что идут они «на грани фола». А у Худур появилась даже редкая в те времена валюта.
— Она со всех берет на лапу, — шептала Лариса.