Бойцы заметили, что комэск с комиссаром спешились посреди поля боя. «Ангел Смерти» уже мчался прикрыть командиров, пронзительным свистом созывая свою группу. Лихорадочно затараторил пулемет ближней тачанки, освобождая от врагов прилегающее пространство. Через минуту вокруг закрутилась спасительная карусель из бойцов комендантского взвода, Семенов опустил маузер, переводя дух, осмотрелся.

Буцанов стоял над зарубленным под правое ухо белогвардейцем. Стараясь оставаться начеку, то и дело вскидывая взгляд, комэск всмотрелся в немолодое лицо с рыжей, испачканной кровью бородой, широкими скулами и светлыми, соломенными волосами.

— Отец, — выдавил из себя Буцанов. — Вот как вышло…

Конники комендантского отделения подлетели вовремя: заметив спешившихся краскомов и хищно нацелившись на лёгкую добычу, в их сторону уже мчались несколько белогвардейцев. Ангел Смерти срезал ближайшего, остальные, видя, что расклад сил изменился не в их пользу, ускакали в сторону. Бой продолжался, но перелом уже произошёл: «Беспощадный» снова обратил противника в бегство.

Семенов молча положил руку комиссару на плечо.

— Крепись, — только и нашёлся сказать Семенов. — Это бой. Не ты его, значит, он тебя!

Комэск успокаивал Буцанова и одновременно следил за боем. Было ясно, что обе стороны выдохлись. Белые уходили. Их раненые уже были далеко. Тачанки «Беспощадного» ударили вслед отступающим, выхватив из нестройных рядов последние жертвы, и стихли, чтобы не попасть по своим, пустившимся вдогонку. Белогвардейских кителей по полю было рассыпано немало.

— Пусть проводят до речки и возвращаются, — бросил Семенов остановившемуся неподалеку Ангелу Смерти, и тот ускакал — передать командирский приказ.

Семенов повернулся к комиссару.

— Я ведь, когда рубил, уже узнал его, — сказал тот. — Понимаешь, командир? Увидел, что это отец… и рубанул… мог остановиться… не остановился… — голос Буцанова дрожал. — И он меня узнал. Смотрел прямо в глаза… Мне даже кажется — сдержал руку… А я рубанул. Даже как будто покрепче постарался, чтобы наверняка, чтобы поскорее этот взгляд… чтобы…

Комиссар плакал, слёзы катились по его впалым юношеским щекам. Как ни трудно, а нужно что-то сказать, и комэск сказал:

— Я, Петя, очень тебя понимаю.

Бойцы комендантского отделения, молча переглянувшись, отвели коней подальше, чтобы не мешать сложному разговору.

— Страшно это… своей рукой… отца… Но, послушай меня, комиссар… то, ради чего мы кровью землю свою поливаем, ради чего убиваем и гибнем — оно меньшей ценой не добудется. Не вытащить нам мировой революции, если не отречемся ради неё от всего, что связывает нас с прошлым миром… Не выдюжим… На таких только жертвах и построим новый мир. Иначе никак. Белых нужно убивать. Согласен?

Буцанов оглядел окровавленный клинок.

— Понимаю… Только когда на политграмоте — это одно, а вот так — другое…

Семенов упрямо мотнул головой.

— Жертв принесено и будет ещё принесено немало. Понимать надо. Закончились времена, когда можно было по газетенкам да государственным думам прожекты благостные строить… Возьми себя в руки, комиссар. Бойцы смотрят.

Буцанов огляделся и, не вытирая, потянул шашку к ножнам. Семенов остановил его руку, вынул из просторного кармана галифе обрывок ветоши, протер комиссарский клинок и мягким точным толчком загнал его в ножны.

От краткосрочного отпуска Буцанов отказался, в бой не ходил. Первые дни отлеживался беззвучно: зайдёт в отведенную на расквартировку избу, спросит у хозяина, где ему постелено, упадет и лежит, отвернувшись к стене. Вдобавок начал пить — взаперти, в одиночку.