А затем – более прагматично: «…Должен тебе сказать, Лу, что у меня чувство, что то, что мне могло бы помочь – это обстановка, подобная той, какую я имел тогда в Шмаргендорфе возле тебя; долгие прогулки по лесу, с ходьбой босиком, и чтобы отпустить бороду, а по вечерам сидеть у лампы в теплой комнате, и чтобы луна – столько, сколько ей надо, и звезды, если они есть, и просто сидеть и слушать дождь или бурю, словно это сам Бог. Когда ты путешествуешь, милая Лу, вспоминай об этом и дай мне знать, если увидишь место, где это можно было бы реализовать. Иногда мне представляется Шварцвальд, Рипольдзау, а потом снова думаю о Швеции <…> или вот: если бы жить вблизи какого-нибудь озера среди лесов или вблизи маленького университета в Германии…»
Под новым углом зрения он перечитывает «пантеиста» Гёте. Письмо от 13 октября 1913 начинает с цитаты из его 77-й венецианской Эпиграммы:
Рильке опустил первые две строки четверостишия, которые звучат у Гёте так:
Дальше в письме идет комментарий Рильке: «…достойно познавания, что величие – не в сверхнапряженности (сверхусилии), а в Природе (естественности)». И завершает это свое странное послание поэт собственным стихотворением, написанным в феврале 1913 в той же Рон-де:
Мы здесь стоим перед парадоксальным смешением омраченности и просветленности, перед динамическим существом, порождающим экстатические взрывы «вброса» себя или прорыва (сквозь что?) в центр собственного Weltinnenraum`а. «Из отупелости» в состояние прозрачного кристалла в центре всех лучей. Это подобно тому взрыву отчаяния и одновременного прорыва из этого отчаяния, что описан им в «Завещании», когда ему вдруг (из глубинно бездонного одиночества и бесплодности) страстно захотелось стать хотя бы… тенью маленького яблочка, лежащего на подоконнике на заднем плане картины Ван Эйка. Он вдруг ощутил острейше живую, космологичную подлинность пространства живописного полотна (всего лишь на репродукции), где запечатлен инсайт Посредника, истинного медиума между мирами.
Рильке был существом не просто уникальной валентности, но колоссально сложным и многомерным. Каждый из наблюдателей видел лишь ту сторону, слышал лишь ту струну, которая была близка ему самому. Материнское начало в княгине Марии фон Турн-унд-Таксис откликалось более всего на те признания поэта, где он озвучивал свои лирические, географические и читательские приключения. И все же чутье ее было столь тонко, что она почуяла в нем главное.
Нам всем подавай трафарет, знаковую определенность. Монах для нас – это тот, кто избегает общения; отшельник – тот, кто выстроил стену отчуждения меж собой и «миром»; даос или человек медитации – сидит годами в пещере лицом к стене; святой – тщательно избегает женщин, испуганный самой их присутственностью в мире. Однако естественный путь углубления в свою суть, в сердцевину своего корня жизни проходит мимо всех этих отчуждающих ловушек. Княгиня инстинктивно верно уловила направление энергетических токов сердцевины Рильке, назвав его, как бы шутя и играя, dottore serafico – серафическим, ангелическим доктором – еще
Разумеется, тут надо говорить о какой-то иной форме душевно-телесного свечения, которую княгиня ясно чувствовала, но назвала архаически-средневековым термином, взятым в чуть иронические, однако почтительно-ласковые кавычки. Впрочем, архаичность она почувствовала верно, равно как и вневременность рилькевского «средневековья». Она верно почувствовала мощь этого отнюдь не донкихотского противостояния, несогласия, вызова.
Ведь даже «брошенная» Лулу Альбер-Лазард, обвинявшая поэта в «душевном авантюризме» (и Рильке охотно с этим соглашался, как всегда охотно соглашался с любыми обвинениями в свой адрес), это почувствовала. Этот двойственный характер эроса поэта, искавшего дом внутри дома. Искавшего дом в трансцендентности потока. В своей книге художница делает важное наблюдение: часто, разговаривая, ведя беседу, сидя в компании, Рильке, будучи неизменно внимателен и чуток к происходящему, тем не менее, казалось, вел диалог не с соседями по столу или гостиной, а с кем-то отсутствующим. С кем? – спрашивает Лулу и отвечает: «Быть может, то был ангел?» Она подозревала, что с людьми Рильке было скучно «переливать из пустого в порожнее». Она подозревала, что и в любви он играл обе роли сразу. «Не происходило ли в нем самом тех движений, что он описал в стихотворении «Нарцисс»?» Не были ли женщины зеркалами его переливающейся через край внутренней красоты, начиная отражать его же свет? Не становилось ли (продолжаю уже я) «ангелическому» измерению Рильке (разве же зря он алхимически упорно работал десятилетиями в этом направлении?) скучно и даже страшно в слишком земном жилище этих слишком нетрансцендентных женщин? Ведь даже Ницше почувствовал в юной Лу Саломе «сверхчеловеческие» доминанты и устремленности, что и дало ему не только толчок, но и лабораторное кипение для сочинения «Заратустры». «Лу – это абсолютное зло», – скажет он с болью, и это высшая похвала у позднего Ницше, написавшего в жаждущем эпатировать «Заратустре»: «Ибо зло есть лучшая сила в человеке». Что есть зло в контексте протестующего Ницше? Способность к полной правдивости. Толпа же всегда лжет, равно и человек толпы. Вот почему «человек есть нечто, что нужно превзойти». По ощущениям Ницше, Лу уже превзошла, она была первенцем.
В архетипе Рильке, в юности жаждавшего строить судьбу симметрично судьбе Лу, было немало сходного с Саломе, которая, несомненно, гораздо больше подходит под определение «душевной авантюристки». Но не в смысле авантюристичности как таковой, а в смысле ненасытного познавания субстрата души человеческой, что и привело ее, кстати, в лоно фрейдовского психоанализа, которому она не столько подчинилась, сколько использовала оный, вновь и вновь отправляясь в путешествия внутрь «чужой бездны», делая ее временно своей. Рильке же было больше свойственно «растягивать» свою душу, а это именно то занятие, которому испокон веков предавались люди Востока, даже если они жили на Западе, и каждое такое «растягивание» было неповторимым, обратим ли мы взор к Киркегору, Льву Толстому, Флоренскому или к Андрею Тарковскому.
И все же как неисповедимо вплетались в «сверхчеловечность» души Рильке кроткие, поистине христианские энергии, энергии той любви, которая любит вне выбора, подобно солнечному свету. Вот многодетная интеллигентнейшая Гуди Нёльке, помогавшая поэту в его литературных швейцарских выступлениях, к которой написаны едва ли не самые содержательно прекрасные письма Рильке. Вот одно из ее писем к нему (от 21 сентября 1919 года): «… Собственно, это мое письмо и не может быть далее ничем иным, кроме как огромным «Я благодарю Вас!» За всё несказанно и многообильно прекрасное! За всё, Вами сказанное (ах, хотя я нередко говорила и сама и часто о сущих пустяках, все же я уже издавна и глубоко ощущала, каким высоким и драгоценным было для меня время, когда я могла слушать Вас!), за то, что Вы позволяли мне говорить так, как я никогда до сих пор не решалась и не могла! И еще за одно хочу Вас поблагодарить: за то, что для меня стало столь легким доставлять иногда маленькие радости и Вам…»
Далеко не все отношения Рильке с женщинами имели лирическую или любовную подоплеку, скорее напротив: он втягивался, как сказано, в эрос совсем иного типа, так что многие персонажи, которым он оказывал помощь и внимание, так и остались загадочными именами или совсем исчезли с информационного горизонта. Известно, например, о некой Анжеле Гутман, пересекшейся с Рильке в зимнем Локарно 1920 года и вызвавшей у него сострадание и пользовавшейся его помощью и поддержкой до тех пор, пока он не оказался в тупике недоуменной растерянности, уже не понимая своей роли. Что ж, не спорю, вполне может быть, что Анжела Гутман была одной из сонма тех «глупых гусынь», тех возбужденных стихами поэта и его «эфирным образом», тех бьющих на сострадание интеллектуалок или «душевных авантюристок», похитителей энергии поэта, от которых пыталась защитить Рильке княгиня Мария фон Таксис, но, впрочем, безуспешно. У Рильке был свой счетчик и датчик человеческой отзывчивости; уроки России, излечившей его именно безбрежным бескорыстием чистой человеческой участливости, никогда не были и не стали для него преходящими. Тем более, что Гутман назвалась ему русской (позднейшие исследователи считают, что была она родом из Моравии), осознанно перешедшей в иудаизм. Вероятно, именно эта «больная» тема и стала первопричиной диалога. Не менее летучими, хотя и более «запротоколированными» были встречи и диалоги поэта с некой фройляйн Маттаух, с поэтессой Клэр Штудер (будущей женой поэта Ивана Голль, столь измучившей Пауля Целана подозрениями в плагиате), с актрисой Элиа Марией Невар, влюбившейся в незнакомого ей Рильке после прочтения «Часослова»… Впрочем, разве можно перечислить все утренние лики мира на прогулках поэта по дышащей земле?
В своей книге «Рильке и Бенвенута», исполненной восхищения и благодарности, Магда фон Гаттинберг пишет, вспоминая начало 29 декабря 1926 года, ночь: «… Вскоре после этого я заснула, вдруг проснувшись от громкого крика; казалось, что кто-то снаружи выкрикивает мое имя в предсмертном страхе. Я бросилась к окну и распахнула обе ставни – сад был охвачен мертвой тишиной, лужайки и деревья, выступая из мрака, бледно мерцали под снежными шапками; от церкви, что напротив, в морозном воздухе прозвучали пять ударов. Значит, скоро уже утро. Я закрыла окно, дрожа от холода, и снова легла. Плохо осознавая, что делаю, я сложила руки и сказала: «Кто бы ты ни был, звавший меня, будь благословен и знай, что я с тобою. Помоги тебе Господь во всякой твоей нужде». Потом меня охватил теплый уют комнаты, и я снова заснула.
Оказалось, что именно в этот час умер Рильке… Из незнакомых рук – месяцы спустя – я получила возвращенным мое письмо к нему. Я положила его в маленькую шкатулку и уже собиралась закрыть ее, как увидела на узком голубом конверте рукою Рильке написанное: derniere lettre à B.[116]
То происшествие в Вене словно бы воздвигло между нами невидимую стену, и за годы молчаливого бытия вдали друг от друга мы были погружены во взаимную немоту. И вот вдруг в моей руке письмо от него, словно весть из другого мира. Последнее слово, мне неведомое, – что там – привет, дружеская мысль, укор?
Лишь спустя много дней решилась я прочесть письмо, много лет пролежавшее запечатанным… «…Как-то раз ты написала мне о короткой песенке, которая в детстве повергала тебя в слезы. Помнишь ли ты ее еще, Бенвенута? Там есть строки:
«И я искал тебя повсюду…» Ты же помнишь, я остановился, я стоял, но я не доверял моей душе, моему телу, не доверял напрасности моих поисков, и я не мог писать, ибо мое сердце, обращенное к тебе, всегда оставалось чересчур обремененным, это мое, быть может, уже давно казнимое, погибающее сердце – лишь мое сердце – не слова́ – ни
А я?.. В свете сиятельного твоего бытия всё искривленное, всё неисцеленное и неумолимо покалеченное в моей природе становится окончательно ясным и высветленным. Ты была, Бенвенута, моей звездой, моим созвездьем, жаждавшим освещать поле моей битвы ради моей победы. Я же вот не был подобен Иешуа,[117] не было во мне его
И хотя я так ничего и не достиг, Бог все же возвел меня на гору и показал тебя. Тебя, Бенвенута! И разве кто-то сможет забрать у меня то, что я увидел! Даже смерть сможет лишь запереть это во мне…»
И далее в книге идет «Письмо к покойному» от августа 1928 года, где Магда описывает свое скорбно-просветленное путешествие в Сьерру, в Мюзот, а затем в Рарон, на священную могилу. В Мюзоте она долго сидела в полном одиночестве в саду замка. «Ты был повсюду, эти прекрасные стены виноградника рассказывали о тебе, и эти заботливо ухоженные высокие розы твоего сада благоухали так, словно цвели для тебя…» В Рароне на горе она с трудом нашла маленький холмик, а на нем маленький крест из грубого дерева, без всякой надписи, с едва заметными тремя вырезанными буквами R.M.R. «Милый, милый Райнер – этот маленький крест над твоим холмиком потряс меня сильнее, чем все печали и невзгоды моей жизни! И однако ты положил конец моей боли и моим горючим слезам всего одной своей строкой, которая словно послание всего твоего мира взошла в моем сердце: «Ибо бедность есть великое сияние глубин». Здесь покоишься ты, познавший странничество, бедность и смерть глубже, чем большинство людей…»