Санни с вызовом выпятил живот:
— А если и так?! Солдат из меня не получился, думал, хоть в храме своё место найду. А он меня гоняет, как служку какого! Плессий человек хороший, но, Боги свидетели, я обрадовался, когда его не стало! Правда, думал, что он не помер, как все решили, а в город сбежал. Есть у него там одна бабёнка… Ну да и шварг бы с ним! Сбежал и сбежал! Но нахрена ж ты мне его вернул?!
— Так, Санни, — Верд вырвал из цепких пухлых пальчиков окорок, которым служитель уже примерился утереть горючие слёзы. Не удержался, надкусил, и бережно сунул в мешок к остальным продуктам. — Ты просил избавить тебя от лютозверя. Разве я что не так сделал? Ну хочешь, убью твоего святошу, прикопаем на храмовом кладбище, никто и не спросит! И даже надбавки за вредность не попрошу! Тюкну его по головушке из одной только любви к тебе!
Верд никогда не был шутником. Возможно, дело в том, что шрам через пол-лица искажал любую гримасу, что отбивало у собеседников желание смеяться. А может дело в тяжеленном мече у пояса или в дурной славе, что окружала охотника. Но Санни юмора тоже не понял. Он отшатнулся, осеняя себя защитным знаком Ножа:
— Побойся богов, Верд! Плессий — добрый человек. Скотина вот только порядочная… А служитель он хороший, искренний, за дело радеющий…
— В отличие от тебя? — подсказал приятель.
— Шёл бы ты… — начал Санни, но, признав частичную правду, закончил иначе, чем собирался: — ко мне в комнату. Там под кроватью кошель с деньгами. И двигаем отсюда, двигаем! А то, не ровен час, и правда заслушаемся этого проповедника и станем с восторгом драить щели между половицами.
— Твой Плессий настолько хорош?
Санни тяжело вздохнул:
— Заслушаешься. Мне таким никогда не стать. Так что, может, оно и к лучшему, если храм за ним останется.
— Заслушаешься… — задумчиво повторил Верд и утробно рассмеялся.
— Что?
— Да они ж там с дурной вдвоём остались, — пояснил он. — а уж что-то, слушать она не умеет совершенно…
Упаковав пожитки, мужчины боязливо сунулись на кухню, чтобы забрать Таллу. Картина, которую они застали, навеки отпечаталась в воспоминаниях Сантория и впоследствии поднимала ему настроение даже самым хмурым днём.
Плессий сидел под столом, отгородившись от колдуньи чугунной сковородкой, и тихонько поскуливал. А вёрткая упрямая девка обегала его то с одной, то с другой стороны, и снова и снова с восторгом чмокала то в загривок, то в щёку, то в плечо — куда доставала.
— Ну не прячьтесь, господин Плессий! Это же самое интересное, что случалось в вами в жизни! Никто никогда такого не видел! Нам же нужно понять, как это работает! Ну куда же вы уползаете, господин Плессий?!
С каждым поцелуем бедный служитель трансформировался из лютозверя в человека и обратно. Причём, каким-то магическим образом, звериная морда выглядела ещё более несчастной, чем человеческое лицо. Монстр на четвереньках выбежал из-под стола и в попытке спастись дёрнулся к приоткрытой двери, но колдунья настигла его, вцепившись руками и ногами, и снова чмокнула в мохнатую щёку.
— Заберите эту дурную отсюда, — взмолился временно очеловеченный Плессий и закончил уже вновь изменившимися челюстями, но вполне разборчиво: — Пы-ы-ы-ы-ы-р-р-р-ржа-а-а-алста!
Нет, летом солнце так не слепит. Не выдавливает слёзы, от которых тут же смерзаются ресницы, а моргать становится едва ли не тяжелее, чем шевелить пальцами, озябшими от мороза и неподвижности.
Лошади мерно поскрипывали снегом под копытами, наездники покачивались в сёдлах, подрёмывая, парок из ноздрей всей процессии, что животных, что людей, закручивался маленькими вихрями и тут же оседал, чтобы вскоре превратиться в ледяные бусины на шерсти и одежде.