Вера надела платье и тут же расстроилась – конечно, узко! Как она умоляла портниху сделать чуть шире! Например, в боковых швах. Но та упрямо не соглашалась: «Верочка Андреевна, потеряется силуэт». Какой, к чертям, силуэт, если тесно? А на улице, между прочим, жара! Разумеется, и в машине, и в ресторане кондиционеры. Но ресторан загородный, природа вокруг чудесная, ландшафт исключительный, и все наверняка высыплют во двор. Вера давно мечтала о «смене концепции» – влезть наконец в балахоны, в размахайки, во что-то свободное и широкое. Не думать о том, что все-таки есть у нее животик, пусть аккуратненький, скромный, но все-таки. И руки, как ни крути, у нее полноваты и, увы, дрябловаты. Это Генаша не видит, а уж она сама себя не обманывает. И бедра. К разряду полных дам ее отнести нельзя, она, что называется, женщина в теле, к тому же в приятном, даже красивом теле. Но все-таки в «облипку» ей как-то уже ни к чему. Неловко и неудобно во всех смыслах.

Вера все-таки натянула платье, поправила его, потянув вниз. Портниха, Люся Зайцева, давно ставшая приятельницей, как это часто бывает, знала ее фигуру наизусть. И вкус ее знала. И знала вкус Геннадия Павловича, перед которым по-женски млела. И кажется, его замечания и пожелания казались более важными, чем замечания и пожелания самой Веры.

Она повертелась у зеркала – нет, конечно же, все прекрасно! Зря она злится на Люську – мастерица та хоть куда! Обшивает капризных артисток и прочую важную публику, включая чиновничьих жен. Да, при всем изобилии в магазинах опять стало модно шить у хорошей закройщицы, чтобы сохранить, так сказать, индивидуальность.

А Геночка все никак не может смириться с тем, что жена давно не девочка. Нет, это, конечно, счастье, что муж смотрит влюбленными молодыми глазами и, кажется, не замечает или не желает замечать ее возраста. Она по-прежнему хороша для него, по-прежнему молода и восхитительна и по-прежнему желанна. Для него не существует других женщин. Счастье? Конечно! Но сама Вера давно ощущала, что молодость, увы, позади, невзирая на неплохое здоровье, прекрасную сохранность разума и тела.

Многое стало тяжело, многое теперь дается с усилиями. И многого не хочется. А вот признаться в этом страшно. А может, неудобно – муж по-прежнему активен, полон сил и энергии, бурлит, фонтанирует и фантазирует, строит далеко идущие планы, мечтает об экзотических путешествиях.

Нет, это все замечательно! Видела она и другие примеры – уходил мужчина на пенсию и тут же, за пару месяцев, превращался в занудного старика, копающегося в своих болячках и не дающего жить окружающим. Не дай бог, конечно. Но ее Генаша не из таких – он борец, трудоголик. Вечно спешащий, боящийся не успеть, пропустить, не нахватать впечатлений.

Ему всего и всегда было мало, особенно впечатлений и ощущений, и бешеный жизненный ритм Геннадия Павловича, его жажда Веру, мягко говоря, утомляли и слегка раздражали, но виду она не подавала, марку держала. Недомогания от мужа скрывала. Во-первых, все по той же причине, что он считал ее молодой, а во-вторых, в такие минуты Геннадий Павлович абсолютно терялся. Твердый, жесткий, сильный и рассудительный, Стрельцов впадал в дикую панику, и начинались бесконечные звонки врачам, консультации, стенания, «собачьи» глаза с застывшей слезой и совсем уж бабские причитания: «Верушенька, как же так? Что у тебя болит, моя девочка? Нет, ты объясни обстоятельно – что ты чувствуешь?»

В такие минуты Вере хотелось одного – остаться одной, укрыться от посторонних глаз, свернуться в кокон, плотно закрыть дверь и чтобы не трогали.

Конечно, муж это знал. Но знания эти его отчаяние и страх не отменяли, как не отменяли и осторожных заглядываний в комнату каждые полчаса и жалобного скуления:

– Как ты, родная?

Злило, раздражало, но понимала: ничего он не может поделать. В любых ситуациях ее Гена кремень, но только не сейчас, когда дело касается ее. Приходилось терпеть, скрывать раздражение – куда денешься.