Я кивнула, и они с Джеком вошли в палату, держась за руки. Тиффа зачесала свои кудряшки назад, но все равно ухитрялась выглядеть элегантно и собранно. А Джек, наоборот, измученно. Они прождали в аэропорту почти всю ночь и утро, пока полеты не возобновили. Но они оба широко улыбались, а Тиффа даже легонько дрожала. Без предупреждения она тут же оказалась рядом и уже обнимала меня, моментально разрыдавшись. Джек обнял нас обеих и тоже зашмыгал носом. В груди защемило, а в горле встал комок, мешая дышать. Я сидела настолько неподвижно, насколько могла, будто одно движение – и мой самоконтроль исчезнет. Мысленно повторяла алфавит задом наперед, глядя за спины Тиффы и Джека. Уилсон стоял у дверей. Я посмотрела на него, но тут же отвела взгляд. Попытки отвлечься не помешали услышать искренние благодарности Тиффы.

– Она прекрасна, Блу. Просто потрясающая. И так похожа на тебя… и это так здорово, – прошептала Тиффа, всхлипывая. – Спасибо тебе, Блу.

Мне пришлось отодвинуться. Ради собственного спасения. Они отпустили меня, но Тиффа взяла меня за руки. Похоже, льющихся по щекам слез она даже не замечала. Надо же, как можно спокойно плакать, без стеснения или смущения.

– Мы хотим назвать ее Мелоди. Так звали маму Джека, и мне всегда нравилось это имя. – Тиффа взглянула на мужа, который ободряюще ей кивнул. – А второе имя будет Блу, если, конечно, ты не возражаешь.

Мелоди Блу. Красивое имя. Я едва заметно кивнула, не доверяя голосу. Потом кивнула снова, уже заметнее, и постаралась улыбнуться. Тиффа снова притянула меня к себе и стиснула в объятиях.

– Ты подарила мне то, чего я никогда бы не попросила у тебя. Обещаю, я буду самой лучшей мамой. Не идеальной, конечно. Но я буду любить ее всем сердцем, и это у меня точно получится. Когда она подрастет, я все ей о тебе расскажу. Какая ты храбрая, и как ты ее любишь.

У меня вырвался стон, и я беспомощно вздрогнула, не в силах больше сдерживать лавину горя, копившуюся внутри. Я захлебывалась рыданиями, потеряв дар речи. Джек снова обнял нас, и мы стояли, поддерживая друг друга, а горе и благодарность сплетались в невидимые нити между нами. Впервые я обратилась с молитвой. С молитвой к Великому Духу, в которого верил Джимми. С молитвой к Богу, который создал жизнь и позволил мне, в свою очередь, дать жизнь другому существу. С молитвой за дитя, которое никогда не назовет меня мамой, и за женщину, которую назовет. Я просила, чтобы он забрал мою боль, а если не сможет, то пусть заберет любовь. Потому что боль и любовь смешались воедино так, что уже не разделить. Может, если бы не любовь, то было бы не так больно. Я почувствовала, как Уилсон поднимает меня на руки, подхватив в тот момент, когда Тиффа и Джек наконец меня отпустили.

Когда меня выписали, Уилсон отвез меня домой, помог устроиться в кровати и остался со мной еще на одну ночь. Он ни разу не пожаловался, не говорил банальностей и слов сочувствия. Он просто был рядом, когда был мне так нужен. И я рассчитывала на его поддержку даже больше, чем могла себе позволить. Я не давала себе об этом думать или сомневаться. И с благодарностью приняла его заботу, запретив себе заниматься самокопанием.

Чем больше проходило времени, тем больше отдалялся Уилсон, и мы вскоре вернулись к тем отношениям, что были до рождения Мелоди. Я почти сразу вышла на работу в кафе, вернулась к резьбе по дереву. Но двигаться дальше было не так-то просто. После рождения Мелоди я перевязала грудь, как мне показали в больнице, но было все равно больно, молоко сочилось, и я просыпалась на мокрых простынях, в прилипшей ночной рубашке. Принимать душ тоже было ощущением не из приятных, тело казалось чужим, и я не могла даже видеть себя в зеркале. Этот живот, который с каждым днем становился все более плоским, увеличившуюся грудь, к которой должен был прижиматься детский ротик, и пустые руки, которые уже никого не обнимут. Бывало, что я забывалась и по привычке гладила живот, тут же вспоминая, что оставшаяся выпуклость – уже не ребенок. Но я активно двигалась, да и молодость брала свое, так что физическая форма быстро восстановилась. И едва заметные растяжки на коже вскоре остались единственным напоминанием. Они казались мне прекрасными. Драгоценными.

Точно так же я не хотела вырезать и шлифовать изъяны в стволе можжевельника, над которым работала. Трещины в древесине были как отметины на моей коже, и я поймала себя на том, что без конца вожу по ним пальцем, будто убрать их значило бы хотеть забыть. В конце концов я их углубила, превратив линии и трещинки в извилистые ущелья и мрачные впадины, а красиво изогнутые ветви в скрюченные, будто стиснутые в кулаки руки.

Уилсон пришел ко мне в подвал как-то вечером, когда я работала над скульптурой, нашел перевернутое ведро и сел, молча наблюдая за мной.

– Как ты ее назовешь? – спросил он спустя какое-то время.

Я пожала плечами. До этого было еще далеко.

– А ты как думаешь, какое имя ей подойдет? – Только сейчас я подняла на него взгляд.

Он взглянул на меня в ответ, и я тут же отвернулась, заметив в его серых, как дождь, глазах печаль и сочувствие.

– «Потеря», – прошептал он, но я притворилась, что не слышу. Он провел еще час со мной, наблюдая за моей работой. Как он ушел, я не слышала.

Жизнь постепенно возвращалась в привычное русло, и никогда прежде она не была такой обычной. Я работала, вырезала, ела, спала. Тиффа часто звонила и рассказывала про малышку, только если я сама спрашивала. Она говорила точно и по делу, милосердно не углублялась в детали. С каждым звонком я могла слушать немного дольше, хотя в первый раз, услышав плач Мелоди, тут же положила трубку. Ту ночь я провела без сна, уверенная, что сердце мое теперь точно разбито и, сколько бы времени ни прошло, сколько бы слез я ни пролила, боль не утихнет.

Но время и слезы оказались лучшим лекарством, чем я думала. Всю жизнь я отказывала себе в открытом проявлении горя, удерживая его внутри, будто должна была любой ценой избегать подобной слабости. Джимми был всегда так сдержан, и я следовала его примеру. Может, все дело в гормонах, или в биологических рефлексах, или в том, что я попросила малознакомого мне Бога избавить меня от боли. Но после рождения Мелоди я обнаружила, что теперь могу плакать. И это помогало. Лечило, облегчало боль, позволяло отпустить, жить с неугасающей любовью, несмотря на потерю. Недели становились месяцами, и я все реже плакала и чаще улыбалась. И все чаще мне было спокойно на душе.

Но как только спокойствие и принятие стали моими частыми спутниками, Уилсон начал отдаляться. Сначала я была почти благодарна за это, потому что мое общество вряд ли можно было назвать приятным. Но когда я начала приходить в себя, мне стало не хватать моего друга, а его все чаще не было рядом. Не потому ли, спрашивала я себя, что он считал свой долг выполненным. Вдруг это все было только ради рождения Мелоди?

Незадолго до Рождества я отпросилась с работы на пару дней и отправилась в настоящую экспедицию по поиску подходящих заготовок для работы. Сначала это была Аризона, потом краешек Южной Юты и кружным путем назад в Вегас, с целым багажником можжевельника, красного дерева и мескита, которых мне должно было хватить не на один месяц, тем более что вырезала я обычно по воскресеньям. Из-за тех дождей и наводнений древесину смыло вниз, засыпав долины и склоны, что сильно упростило поиски. К моему огорчению, слишком тяжелые куски пришлось оставить. Хоть я и овладела в совершенстве искусством использования рычагов, блоков и пандусов, для поднятия некоторых бревен сил одной женщины с инструментами не хватало. Планируя поездку, я надеялась убедить Уилсона поехать со мной. На рождественских каникулах у него должно было найтись немного свободного времени. Но он так явно избегал меня, что я решила не докучать.