— Я просто открыла для себя семидесятые годы. Это — время выступления русской молодежи на сцену истории, время хождения в народ, формирования «Земли и воли», а под конец этих годов — народовольчества. Сейчас мне кажется, что без знания этого периода, без конкретного знания, что такое «Земля и воля», «Черный передел», «Народная воля», просто нельзя понять высокую историческую необходимость возникновения ленинизма. У нас в старое время на Женских курсах Герье читались лекции по истории политических учений. При всем формализме и схематизме этих лекций они все же были очень полезны и нужны. Сейчас, несмотря на ярчайшую страницу русской истории, охватывающую последнее сорокалетие девятнадцатого века, страницу, подобия которой нет на Западе, молодежь почти совершенно не изучает и не знает ее. Классическая триада возникновения марксизма — немецкая философия, английская политическая экономия, французский социализм — совершенно не снимает необходимости знать, что предшествовало проникновению марксизма на русскую почву.
Явление — Ленин настолько органично, настолько исторически обусловлено всем ходом предыдущей истории
— Историко-биографический роман очень распространен и на Западе. Ему отдали дань Томас Манн, Цвейг, Фейхтвангер, Моруа. Кому из них вы отдаете предпочтение? Я имею в виду метод разработки исторической темы.
— Из названных вами имен мне как читателю, а не писателю близок и дорог лишь Томас Манн. А писательский метод мой совершенно отличен от их метода. Не забудьте, что у меня роман-хроника, не допускающий субъективизма в подаче истории. Что же касается историко-биографического романа вообще, то он, на мой взгляд, был в моде еще во времена Карлейля и почти двумя тысячелетиями раньше него — во времена Плутарха. Интерес к этому жанру возникает, если не ошибаюсь, чаще всего тогда, когда начинают пренебрегать самою историей как наукой и в ученых кругах гуманитарные науки отходят на задний план, не имеют своих крупных представителей. Тогда берут перо в свои руки писатели, чтоб в какой-то степени возместить пробел. Ведь потребность в чтении истории всегда громадна. Не для того трудятся и действуют тысячелетиями разум и руки человека, чтоб все это засыпано было песком забвения...
Я хотел было задать Мариэтте Сергеевне еще вопросы, но почувствовал, что надо кончать, — по интонации, с которой она произнесла последнюю фразу. Да и погода — точь-в-точь как это случается в репортажах — прояснилась. Пробилось солнце, рассеялся туман, и Мариэтта Сергеевна пошла показывать мне Ялту.
V
Передо мной фотокопия шестой странички московского еженедельника «Ремесленный голос» за 20 мая 1906 года, сделанная по моей просьбе в Ленинской библиотеке. На этой страничке опубликовано стихотворение «Песня рабочего». Внизу фамилия автора: Мариэтта Шагинян.
Когда я показал фотокопию Мариэтте Сергеевне, она сказала:
— Хорошо, что вы это отыскали. Стихотворение, конечно, примитивное. Оно юношеское, написанное почти подростком — мне тогда только-только исполнилось восемнадцать лет. Но интересно, что там у меня — молоток и лопата — рабоче-крестьянский символ. Чуть-чуть, правда, ошиблась: вместо серпа — лопата.
— И еще хороша пророческая строчка: «Мы идем, мы идем, властелины земли...» — заметил, я.
Мариэтта Сергеевна рассказала мне о том, как в ту пору она вместе со всей прогрессивной молодежью Москвы восторженно переживала революцию. Сестры Мариэтта и Лина, с разрешения тетки, у которой жили тогда, даже таскали старые тюфяки на баррикады, стихийно возникавшие в маленьких переулках поблизости от самой горячей точки революции — Пресни. Как-то, это было уже после баррикадных боев, она прочитала в «Ремесленном голосе» призыв издателя этой газеты Лобанова слать революционные материалы. У нее было несколько рассказов и стихов, написанных под влиянием происходящего. Их она и понесла в редакцию. Вскоре в газете появилась «Песня рабочего». Это ее сильно воодушевило, и она стала много писать в «Ремесленном голосе». Опубликовала «Забастовщиков сын», «Как я стал политическим», стихотворение «В подвале»...
Первая русская революция шла на убыль. Издания, сохранявшие еще горячее дыхание тех великих дней, одно за другим закрывались царской цензурой. Был закрыт и «Ремесленный голос». Но Лобанов, тогдашний председатель ремесленной управы, человек смелый, упрямый и инициативный, стал издавать газету под новым названием — «Трудовая речь». Мариэтта Шагинян принялась сотрудничать в ней. И тут ее постигла первая литературная «трагедия». В «Трудовой речи» был напечатан большой рассказ «Жена рабочего». Она им очень гордилась. Но когда развернула еще теплую, только что из типографии газету и начала читать свое детище, ей сделалось, как тогда выражались романисты о падающих в обморок девицах, «дурно». В глазах померкло. Весь рассказ был разрезан на части, а части перемешаны, кусочек конца оказался в начале, абзац из середины — в конце... Ничего нельзя было уже исправить. Она представила себе читателей, мучающихся над этим «тришкиным кафтаном». Ужас, пережитый тогда, был предшественником многих трагедий, какие случаются с писателями за долгую рабочую жизнь по вине наборщиков, выпускающих, корректоров, редакторов и просто из-за «несчастных случаев»...
Я вернулся к этому далекому времени потому, что и литературоведы, и биографы Мариэтты Шагинян обычно скудно сообщают о первых годах творчества писательницы. И еще потому, что 1906 год, точнее, 20 мая 1906 года, когда вышел № 17 «Ремесленного голоса» с «Песней рабочего», — очень важная веха в биографии Мариэтты Шагинян. С этой даты начинается ее непрерывная литературная деятельность. Правда, в биографии писательницы, о чем сказано выше, значится еще более ранняя дата — 1903 год, когда газета «Черноморское побережье» напечатала ее стихотворный фельетон «Геленджикские мотивы». Но это был эпизод. А начало именно
И с тех пор ни одного года, месяца, может быть, недели, дня — без дела, без труда. В автобиографии она написала: «Своеобразное рабочее ощущение профессионализма в противоположность вольной, «свободной профессии» — одно из главнейших свойств моей методики. Рабочий профессионализм заключает в себе представление о труде как о долге не только перед собой, но и перед обществом. Если ты профессионал, посвятивший себя определенному делу, твое время превращается в рабочее время, а рабочее время — в собственность общества».
VI
Итак, свой писательский труд Мариэтта Шагинян начала с рабочей темы, темы рабочего класса. И не оставляла ее никогда...
Октябрьскую революцию она пережила на Дону. Как только в Ростове был создан наробраз, она пошла туда предлагать свой труд. Сначала предложила «консерваторский курс по истории искусства рабочим клубам, пролеткультам...». Не понадобился. Затем, как человек интеллигентского склада, стала подавать всякие в ту пору неосуществимые предложения. Писала проекты и докладные записки. «Проекты подавались тщательно обработанные, с цитатами, с библиографией, с высокою эрудицией, — не проекты, а магистерские сочинения! Докладные записки разрабатывали... даже гносеологию предмета, — и все это в эпоху, когда не нужно было гносеологии...» И вот когда она «уже совсем отчаялась в возможности чем-нибудь послужить революции», ей предложили должность инструктора ткацкого дела при Донпрофобре. Нет, это не было ошибкой или безрассудством тех, кто предложил поэтессе Шагинян стать инструктором ткацкого дела. Как-то, еще до революции, «радуясь новому роду знания», она поступила на прядильно-ткацкие курсы и, кончив их, получила квалификацию пряхи. Об этом прочли в одной из множества анкет, ею подаваемых, и назначили инструктором ткацкого дела. Ей выдали «всесильный» мандат и предоставили полную свободу для проявления инициативы.
В считанные дни она прочитала все, что можно было прочитать об истории ткачества, овцеводства, истории Донобласти, об обработке льна, конопли, о шерстоведении. Потом помчалась за сведениями к городскому агроному... И созрел план: «открыть в Ростове прядильно-ткацкую школу». А «на следующее утро, — как писала она, — проснулась в той напряженной устремленности к цели, какая, должно быть, бывает у стрелы, пущенной с тетивы... С того утра целый год и два месяца я жила только одною мыслью и в реализации ее не знала ни отдыха, ни усталости».
Пряха и в то же время высокоэрудированный интеллигент Шагинян проявляет незаурядные организаторские и волевые качества. С небывалой увлеченностью и вдохновением в те тяжелые времена она прямо-таки на пустом месте создает школу, добывает для нее станки, прядильные машины, прялки, инструменты, сырье. Потом в донских станицах вербует в отделения областной школы молодых казачек для обучения прядению и ткачеству. Это было самое трудное. Косность в тогдашних станицах была страшная. Шагинян агитировала наглядно: собирала скептически настроенных казачек и демонстрировала им, как надо чесать шерсть, делать кудель, прясть... Наконец, она разработала проспект «Первой советской прядильно-ткацкой школы в Ростове-на-Дону», который и сейчас может служить образцом соединения производственного обучения с воспитанием рабочих-специалистов, глубоко сознающих свою роль в строительстве нового общества.
Даже в те первые годы революции, когда была острая нужда в простых рабочих, Ленин настаивал на том, чтобы рабочий получал необходимое общее образование. Это лежало в основе борьбы за политехнизацию школы. И вот, еще не зная ничего о будущей политехнизации, Мариэтта Шагинян составляет проспект прядильно-ткацкой школы, который начинается так: «Задачею школы является выпуск не бессознательно овладевших техникой предмета рабочих, а широко образованных работников, видящих в своей специальности одну из отраслей