Так было всего несколько лет назад.

Недавно я снова побывал в Гарни. Подошел к тому месту, где лежали руины древнего храма, и вдруг мне почудилось, что я во сне. Вижу языческий храм и «проваливаюсь» в глубь тысячелетий. Но тут же возвращаюсь в сегодня, потому что по высоким ступеням храма восходит не седовласый жрец в белом до пят одеянии, а бойко взбегает загорелый юноша в синих джинсах и желтой футболке.

Это было явью. Как явью было и то, что руин здесь больше нет. Над пропастью стоит храм, собранный из древних базальтовых плит, колонн, капителей. Где старого материала не хватило — добавили новый. Те же формы, те же размеры — все обмерено с точностью до сантиметра и повторено скрупулезно. Все как было.

И все-таки...

Да простят меня те, кто трудился, кто обмерял каждый обломок, кто подбирал камень к камню, очищая их от пыли столетий, кто тесал новенькие куски базальта взамен исчезнувших и скреплял старые обломки современным раствором; особенно пусть простит меня архитектор Александр Саинян, отдавший восстановлению храма так много усилий и творческой страсти. Но языческий храм, возрожденный из руин, покрытый каменной крышей, аккуратный и чистый, мне кажется, утерял что-то важное.

Откуда такое впечатление, на первый взгляд парадоксальное и даже, может показаться, неуважительное к затраченным большим трудовым усилиям многих людей, которыми двигала благая, безусловно благая цель?

Однако подумаем... Восстановление памятников старины — дело многообразно тонкое и сложное — предполагает всесторонний учет психологии общественной памяти, ее традиций и «механизмов». Здесь, в Гарни, не чувствуешь такого всестороннего учета. Храм стоит целехонький, а ты вспоминаешь руины.

Руины дышали историей и жили своей жизнью. Поколения людей восторгались этими уникальными камнями. Останки поверженной красоты были благородны. Они взывали не к простому любопытству, а к чувству сдержанному, к духовно-богатому чувству сожаления от того, какая красота прошла до нас и какие бури испытывали ее.

Да, именно так воспринимались циклопические камни-старцы, еще недавно лежавшие на земле вокруг высоких ступеней и подиума с высеченными на базальте фигурами атлантов.

Теперь здесь чинно стоит храм. Красивый, изящный — ничего не скажешь. Но вторичной красотой красивый. В ней нет той прежней плоти и крови, что веками теплилась в руинах.

Все ли, что разрушено временем и бедствиями, нужно восстанавливать? Всегда ли нужно придавать изначальный вид тому, что стало фактом истории? Тем более когда речь идет о руинах невиданной красоты, где каждый обломок — произведение искусства, пережившего века. К нему можно подойти, разглядеть вблизи дивный орнамент, даже прикоснуться...

Время налагает свои права на то, что отстоялось в нем, что внедрилось в сознание людей, вошло в их эстетический обиход. Иногда время делает незыблемыми даже руины. И каждый по-своему глядит на колонны Парфенона и по-своему рисует в своем воображении очерк античного храма.

Древние камни Гарни были бесценным достоянием, которое оставило нам время. Они превозмогли ветры и грозы, их прогрело солнце столетий. Они вызывали глубокое благоговение, и фантазия человека рождала здесь, среди них, быть может, еще более прекрасное произведение зодчества, чем то, что некогда стояло над пропастью...

Пишу я это отнюдь не потому, что надеюсь на «реставрацию» гарнийских руин — это немыслимо. Да и смешно было бы думать об этом. Тем более не ратую за то, чтобы не прикасаться к древностям, не уберегать их от порчи и разрушений. Это было бы непростительным безразличием по отношению и к современникам и к потомкам.

Но древность древности рознь. Одно дело восстанавливать то, что разрушено в наше время, поддерживать старину или возвращать человеку упрятанные от его взора сокровища, другое — подновлять древние руины, сами по себе ставшие непреходящими памятниками культуры. Что бы сказали люди, если над загадочно вознесенными в небо колоннами Парфенона соорудили бы крышу? Или Нике Самофракийской приделали голову, а Венере Милосской — недостающие руки?