Книги
Доктор Захарьин. Pro et contra
Непременные условия этого благотворения, наполовину заимствованные у Захарьина и призванные подчеркнуть необыкновенный патриотизм дарителя, представляли собой, в сущности, конкретную иллюстрацию окончательного преобразования сакральной некогда формулы «православие, самодержавие, народность» в лицемерную скороговорку. Впоследствии Волконский писал в мемуарах: «Смешение принципов национального и религиозного достигло последних пределов уродства. Только православный считался истинно русским и только русский мог быть истинно православным. Вероисповедной принадлежностью человека измерялась его политическая благонадежность».[581] Совершенно не обращая внимания на полное вырождение первостепенной идеологической догмы, Министерство народного просвещения в ноябре 1916 года разрешило Правлению Московского университета принять означенный капитал, а 31 декабря того же года удостоило Голубова звания заслуженного ординарного профессора.[582]
Через три с лишним месяца всё пошло прахом. Приказом по Министерству народного просвещения от 27 апреля 1917 года Голубова, совсем недавно отметившего 25 лет своей научной и преподавательской деятельности, отрешили от занимаемой должности и перечислили в категорию сверхштатных преподавателей как лицо, не избиравшееся коллегами, а назначенное покойным министром Кассо. Более того, его не просто разжаловали, понизили в звании до сверхштатного ординарного профессора – его отправили в запас на кафедру частной патологии и терапии.[583] Директором факультетской терапевтической клиники медицинский факультет выбрал Плетнёва.
Ещё в 1913 году бездетные супруги Голубовы составили духовные завещания, отказав Московскому университету почти всё своё достояние. Голубов желал только, чтобы после его смерти в Ялте открыли филиал обсерватории Московского университета, а сотрудников оного заведения поселили в принадлежавшем ему доме. Его жена оставляла университету процентные бумаги стоимостью свыше 100 тысяч рублей с условием, чтобы из этого капитала выдавали ежегодные стипендии имени её мужа студентам русского происхождения и православного вероисповедания, а также периодические премии имени её мужа врачам русского происхождения и православного вероисповедания за лучшие сочинения по внутренним болезням. Буквально через две недели после октябрьского переворота, совершенно не понимая сути происходившего, Голубовы уточнили прежние распоряжения, отписав Московскому университету всю свою собственность.[584]
Вскоре недвижимое имущество Голубовых перешло в руки государства, а движимое супруги постепенно распродали в последующие годы, дабы не умереть от голода. во второй половине 1918 года чета Голубовых перебралась в Ялту. Как два немолодых человека, перешагнувших 60-летний рубеж, преодолели сотни километров по охваченной небывалой смутой стране и всё-таки добрались до вожделенного Крыма, как удалось им не погибнуть во время гражданской междоусобицы, красного террора и повального голода 1921–1922 годов – какие-либо сведения об этом в официальные биографии Голубова не просочились, а написать мемуары он, по всей видимости, не рискнул.
Впрочем, однажды, в начале 1930-х годов, он дал интервью, в котором сообщил, что 21 ноября 1926 года, в день его 70-летия, ялтинское начальство «пожизненно закрепило» за ним прекрасную квартиру в его бывшем доме. Помимо того, он признался, что «религиозный скептицизм» снизошёл на него как прозрение ещё в шестом классе гимназии, а теперь он обдумывает серьёзный труд под названием «Религия атеизма».[585] В частной переписке он благодарил советскую власть и за отличную квартиру с добротной мебелью, и за назначенную ему пенсию, и за предоставленную ему возможность работать врачом и читать популярные лекции для отдыхавших в местных санаториях.[586]
Он действительно служил консультантом в номенклатурной поликлинике, помогая больным, по его словам, «своими мудрыми советами», и в мае 1928 года «прославился» на всю страну, не сумев поставить верный диагноз бывшему наркому продовольствия Цюрупе, умершему от хронического абсцесса печени.[587] Тем не менее Голубова снова нарекли заслуженным профессором и вознесли в кресло почётного председателя городской ассоциации врачей, а в последующих глянцевых описаниях его непростого жизненного пути неизменно подчёркивали «удивительную добросовестность», проявленную им в качестве преподавателя.[588] Осенью 1943 года, как сказано в его биографии, он скончался в оккупированной германскими войсками Ялте, слушая по радиоприёмнику сводку военных действий.
Другой фаворит Захарьина, профессор Попов, в пожизненной верности своему учителю не клялся ни над его могилой, ни в открытой печати. Нельзя сказать, однако, что Попов не сожалел о потере человека, которому был обязан своей карьерой, просто он умел хорошо владеть собой, а кропотливый труд за письменным столом в число его пристрастий не входил. Лишь однажды, на заседании Физико-медицинского общества через год после смерти Захарьина, он произнёс пустую ритуальную речь о безмерных заслугах своего наставника и тех замечательных традициях его клиники, какими все ученики почившего профессора должны были гордиться и ныне, и присно, и во веки веков.[589] В приватных беседах о покойном директоре факультетской терапевтической клиники он держался, очевидно, более раскованно; не случайно один из его бывших ординаторов стал впоследствии ярым апологетом Захарьина.
10.3. Экстраординарный профессор и директор факультетской терапевтической клиники П.М. Попов (конец 1890-х годов).
Назначенный главным врачом Новоекатерининской больницы (1899), Попов поселился в Больничном проезде, проходившем от Большого Путинковского переулка до Петровских ворот, трижды в неделю принимал дома больных за вознаграждение умеренное, хотя и вполне достаточное для безбедного существования и всяческих развлечений, но денег не копил и недвижимостью не обзавёлся. Медицинский персонал вверенного ему учреждения относился к нему с должным почтением, не выражая, впрочем, заметных симпатий или антипатий, а студенты в общем безучастно, тем более что сам он особым рвением в исполнении профессорских обязанностей не выделялся. Тем не менее его клиника функционировала исправно и без каких-либо инцидентов; основную педагогическую и лечебную нагрузку в стационаре нёс его штатный ассистент, а позднее экстраординарный профессор Поляков, довольно быстро завоевавший стойкую популярность среди студентов и практических врачей.
10.4. Новоекатерининская больница (1904).
10.5. Ассистент параллельной госпитальной терапевтической клиники Московского университета В.Ф. Поляков (1910).
Эксцессы начались после Февральской революции. В марте 1917 года из Министерства народного просвещения поступило распоряжение об увольнении Полякова, как «ставленника» покойного, но по-прежнему ненавистного министра Кассо. Через месяц больничный персонал потребовал немедленной прибавки к жалованью, в июне провёл забастовку, погашенную обещанием повысить оклады, а в октябре вновь объявил забастовку, требуя отставки главного врача.[590] В 1918 году возбуждённая толпа выдворила Попова из больницы: профессора вывезли на тачке за ворота лечебного учреждения, которое он возглавлял без малого 20 лет.[591] Правлению Московского университета пришлось переместить изгнанного администратора на кафедру частной патологии и терапии, а самому бездарному его сотруднику поручить преподавание в параллельной госпитальной терапевтической клинике.
Когда академическая карьера Попова, казалось бы, завершилась самым печальным образом, судьба ему вдруг улыбнулась в последний раз: в начале 1920 года его назначили директором госпитальной терапевтической клиники на Девичьем поле.[592] Если четверть века назад лейб-хирург Вельяминов увидел в нем всего лишь самоуверенного и мало воспитанного «дюжего парня», говорившего тоном избалованной замоскворецкими купчихами знаменитости, то теперь перед студентом Мясниковым (будущим директором Института терапии АМН СССР) предстал «хромой гигант, важный барин с красивой головой», читавший лекции неторопливо и просто, без лишних слов, но и без особого содержания. Если в конце XIX века студенты демонстративно игнорировали его лекции, то в первые годы советской власти к нему в аудиторию стекались внимательные и благорасположенные слушатели. Симпатии к нему возросли после вступительной лекции для студентов пятого курса, когда Попов неожиданно признался, что жизнь его заполняли три страсти – лошади, женщины и медицина.[593]
В том же 1920 году, 6 декабря, он умер от рака лёгкого. Поскольку семейства он так и не завёл, а родственников растерял, все хлопоты о погребении взяли на себя его коллеги. Президиум университета обратился в Похоронный отдел Московского коммунального хозяйства с ходатайством о предоставлении гроба, катафалка и перевозочных средств. Несмотря на чрезвычайные трудности с оказанием ритуальных услуг, Похоронный отдел удовлетворил прошение Московского университета в относительно короткие по тому времени сроки – ровно через две недели.[594]
Указатель имён