— Ладно, Поль, ты ж помнишь про Поля? Так вот, Поль был тоже хорош в своем роде — в роде обезьяноподобных, лучше не скажешь.

— Почему, можно просто сказать, что он был похож на обезьяну, — рассудила Квази. И добавила в мою сторону: — Не забудь о Салли, о твоей публике, лады?

Она могла бубнить сколько влезет, я и в первый раз все расслышала, но истинный артист должен думать о целостности своего произведения:

— В отличие от вас, разговаривала я не лучше рыбы в аквариуме. Нет, я любила беседы, но вот вести их не умела. Смерть родителей было трудно осознать. На это уходило все мое время. Поэтому чем меня в школе ни пичкали, я все срыгивала, не переваривая: у меня и без того было, о чем подумать.

— Она в школе ни черта не делала, — пояснила Квази, бросив на меня испепеляющий взгляд и доказав тем самым, что даже с одним глазом можно добиться пределов выразительности.

— Меня всему научил мой муж.

— Ты замужем?

— Была. Он умер. Это естественно, он был намного старше меня. Очень милый и очень умный. Он заставил меня читать книги. Научил понимать живопись. Научил разговаривать, а значит — и молчать.

— Вот это ново! — не удержалась от комментария Квази.

— Короче, в конце концов я от него ушла, но мы оставались друзьями до самой его смерти. Он хотел назначить мне пособие в благодарность за самые прекрасные годы его жизни, точнее, год, но у меня были деньги, и не в чем было его упрекнуть.

— Могла бы о нас подумать, дурища несчастная, — упрекнула Салли.

Следовало снова проставить точки над i. Если всякий раз, когда я начну рассказывать, меня сорок раз перебьют, вдохновение мое быстро иссякнет.

— Я так и думала, что твоя история — выдумка, — заключила Квази.

Вот тут я вскочила, и счастье, что на мне была одежда из плотного военного хаки, — обе они с такой силой вцепились в мою куртку, что иначе я осталась бы нагишом.

Я небрежно окликнула Робера:

— Приглуши, нам с девочками надо поговорить.

— Лучше б вам сдохнуть, — отозвался он.

А поскольку я знала, что он прав, то ему это сошло. Я просто хотела повременить для приличия, прежде чем усесться обратно.

Я устроилась на своем вещмешке напротив девиц. Заставила их помолчать добрых пять минут, пока искала нужный стиль. Остановилась на приторном.

— Хуго был изысканным и элегантным. Не слишком красивым. Изумительные светлые глаза, очень мягкая улыбка и изящество в каждом движении. Он пригласил меня на чашку чая. Спросил, в чем причина моей прелестной меланхолии. Я сказала, что выздоравливаю. «Ничего серьезного?» — встревожился он. «Любовные переживания», — ответила я, едва сдерживая слезы. Он заверил, пристально глядя мне в глаза, что по его убеждению, это самые тяжелые переживания в мире. Потом поинтересовался, что я делаю в Трувиле. Я рассказала о кузине, потом о своем детстве, о родителях, и он впитывал каждое слово, будто ничего для него не было важнее, чем история моей жизни.