Жестокость или изувечения, характерные для суицидов, насильственной смерти и несчастных случаев, могут поглощать мысли девочки, вызывать кошмары и принимать в ее воображении более ужасные формы, чем было на самом деле.
Дети, ставшие свидетелями или физически вовлеченные в смерть родителя, подвергаются дополнительному стрессу. 39-летняя Джанни не помнит автокатастрофу, в которой погибла ее мать, когда ей был 21 месяц. «Когда я уехала из города и поступила в университет, вдруг начала видеть катастрофу во сне, – говорит Джанин. – До сих пор не знаю, реальны картинки из моих снов или это воображение. Некоторые образы точно выдуманы, но мне кажется, что я вижу эти сны, так как пытаюсь прожить тот случай, вспомнить его и наконец успокоиться. Я видела, что сижу на переднем сиденье, задыхаюсь и наблюдаю что-то красное. Я представляла, как мама закрыла меня своим телом, и поэтому я задыхалась. Конечно, на самом деле все было иначе, но мне хочется верить, что она пыталась защитить меня. Днем, когда я слышу сирены или вижу мигающие огни, меня охватывает страх, и я начинаю дрожать. Наверное, так я говорю себе: “Тебе нужно уделить внимание тому, что произошло”».
Реакция Джанин может говорить о поздней форме посттравматического стрессового расстройства – синдрома, который часто развивается у жертв тяжелых событий. Ленор Терр, врач и специалист по детским травмам, изучила 26 детей из Чоучиллы, штат Калифорния, которые находились в захваченном школьном автобусе в 1976 году. Она отметила следующие признаки посттравматического поведения: страх, гнев, отрицание, чувство стыда и вины, искаженное понимание произошедшего, ощущение, что будущего нет; постоянные кошмары. Терр выяснила, что многие посттравматические страхи детей оставались точными, конкретными и связанными с похищением людей. Например, дети боялись фургонов (их использовали похитители) и школьных автобусов (они находились в нем в момент угона). Они также боялись действий, связанных с первоначальной травмой, например снижения скорости в процессе езды. Терр обнаружила, что некоторые детские страхи сохранились во взрослом возрасте. Психолог Лула Рэдмонд отметила похожие характеристики у сотен людей, члены семьи которых были когда-то убиты. Даже если дети и взрослые не являлись свидетелями убийства, они все равно страдали от кошмаров, флэшбеков, расстройств сна и пищевого поведения, боязни незнакомцев, раздражительности и вспыльчивости. Эти признаки появились сразу после смерти членов их семьи. Некоторые сохранялись на протяжении пяти лет.
После насильственной смерти члена семьи ребенок нередко испытывает чувство вины, злится, боится и мечтает отомстить. Интенсивность реакции может испугать его, заставив сомневаться в своей психике. Эти эмоции усложняются, если ребенок стал свидетелем убийства или знаком с убийцей. В 2007 году 64 % женщин были убиты членом семьи или близким партнером. 45 % всех женщин убили мужья, бывшие мужья, молодые люди или девушки. Их дети зачастую теряли обоих родителей: один был убит, другой арестован. Поскольку убийства случайны и всегда жестоки, дети чувствуют себя особенно уязвимыми и беспомощными. Дети, чьи родители были убиты, позже хотят собрать как можно больше информации об убийстве, каким бы жестоким оно ни было. Попытки понять смысл и найти виновника – важный способ восстановить контроль, предсказуемость и справедливость в мире дочери.
22-летней Лоре было 19 лет, когда ее мать выследил и застрелил бывший молодой человек. Через год дело дошло до суда, и Лора решила присутствовать на заседаниях.
Я хотела присутствовать на всех судебных заседаниях, но выдержала лишь три. Юристы сказали мне, что я могу выйти, когда будут показаны фотографии и доказательства, но я сказала: «Нет, я хочу все увидеть». Я не верила, что мама мертва. Я должна была это увидеть…
Марк, мужчина, убивший ее, получил максимальный срок – 25 лет. Я сидела в суде и думала: «Я смотрю на тебя, сукин сын». Но не только я смотрела на него. На него смотрели мы с мамой. Пока я была в суде, мама будто воскресла во мне. Или я притворялась ею и ощутила ее энергию. У меня еще не было своего гнева, но внутри злилась мама, поэтому я притворялась ею. Я сидела в задних рядах зала суда, скрестив руки. Она всегда так делала, когда злилась.
Таким образом Лора наладила связь со своей матерью и смогла испытать интенсивные эмоции, над которыми сегодня работает с психологом. Дети, мать которых была убита, нередко проявляют запоздалую реакцию горя. Психологи из Центра скорбящих детей имени Доги в Портленде, штат Орегон, обнаружили, что дети, у которых был убит член семьи, часто говорят, что их чувства оказались «приостановлены» до конца расследования или судебного процесса, пока шок не начал ослабевать или ситуация не прояснилась. Обычно в расследование убийства втянуты полицейские, журналисты, адвокаты и судьи. Как правило, информация о смерти человека не раскрывается до начала судебного слушания. Очень часто, даже когда подробности известны, детям не говорят, что произошло, и они вынуждены сами воссоздавать историю.
Кроме того, убийства наряду с актами терроризма и природными катастрофами выносят горе семьи на всеобщее обозрение. Это может как помочь ребенку, так и помешать его восстановлению. Вероятно, самым очевидным примером стали атаки, произошедшие 11 сентября 2001 года. Тогда около 3000 детей в возрасте до 18 лет потеряли родителей, из них 340 детей – мам. В 1995 году более 200 детей потеряли одного из родителей при взрыве Федерального здания имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити. Освещение терактов в прессе и период национального траура поначалу создали ощущение общности и признания, но когда журналисты успокаиваются и страна продолжает жить дальше, горе становится особенно острым и личным.
Ежегодные траурные мероприятия в память о жертвах теракта нередко заново активируют горе выживших. Каждое 11 сентября «детей 11/9» накрывает волна воспоминаний об ужасных обстоятельствах гибели их родителей – телевизионные спецвыпуски, классные часы в школах, фотографии в газетах. Ежегодные кампании мешают ребенку отделить хорошие воспоминания о родителе от трагической сцены его смерти, а это важная цель процесса переживания горя.
Дети, чьи родители покончили с собой, были убиты, стали жертвами терроризма или природных катастроф, должны оправиться от травматического горя – разрушительной смеси травмы и утраты. Травматическое горе возникает, когда близкий человек умирает неожиданно, смерть предполагает жестокость или нанесение увечий, в ней есть элемент предотвратимости и/или случайности, когда она включает тяжелые многочисленные смерти. Человек сталкивается с двойными последствиями – посттравматическим стрессом и горем. По мнению Терезы Рандо, этот опыт гораздо серьезнее других.
В то же время всеобщее внимание к травматическому горю после атак 11 сентября помогло начать диалог о внезапных и травматических смертях. У девушек, лишившихся матерей, впервые возникла площадка, на которой можно было обсудить утрату. 37-летняя Беатрис, которой исполнилось 11 лет, когда ее мать погибла в авиакатастрофе, всегда чувствовала себя оставленной наедине со своим горем из-за драматических и необычных обстоятельств смерти мамы. Вскоре после 11 сентября она стояла на вокзале и слушала, как группа людей обсуждала ужас терактов. «Я сказала кому-то: “Я помню, каково это – когда чужой человек едет на маминой машине домой из аэропорта, и ты понимаешь, что она больше не вернется”, – вспоминает Беатрис. – Раньше я не могла сказать подобное другим людям. 11 сентября нормализовало мой опыт. Теперь он казался менее странным».
Девушки, чьи матери погибли случайно, часто думают, что могли предотвратить трагедию, если бы находились рядом, задержали маму, вовремя извинились. Дочери представляют себя ключевыми героями событий, которые в противном случае слишком трудно осмыслить. «Почему я не слышала, как она спускается по лестнице? – задается вопросом Элис, 15-летняя героиня романа Лесли Петрик “Год и один день” (A Year and a Day), чья мама покончила с собой, – Почему я не поцеловала ее перед сном? В ту ночь мне даже не приснился кошмар. Я не встала, чтобы попить. Я проспала всю ночь, словно наутро все останется прежним. Почему мама не пришла ко мне и не разбудила? Я бы сказала ей что-нибудь. Возможно, одного слова было бы достаточно».
Этот феномен настолько распространен, что получил название – синдром «если бы…». «Если бы я задала еще один вопрос маме перед тем, как она вышла из комнаты, она не оказалась бы на перекрестке в тот злополучный момент», – подобные утверждения позволяют дочери обвинить себя и обрести контроль над непредсказуемым миром.
Шиле было 14 лет, когда однажды утром она обнаружила, что мама умерла от сердечного приступа. Лишь через 10 лет Шила перестала винить себя в ее смерти.
Меня долго угнетал тот факт, что я опоздала. Чувство, что я могла спасти ее, если бы пришла на минуту раньше.
Долгие месяцы я не разрешала себе думать об этом. Позже в университете читала учебник по патопсихологии и наткнулась на список симптомов, вызванных стрессом, которые могут привести к проблемам сердца. У моей мамы были многие симптомы, и я решила, что должна была распознать их в 14 лет и спасти ее. Потом я зациклилась на моменте перед смертью. Мой брат последним видел ее живой, и я думала, что, если бы на его месте была я, заподозрила бы неладное и успела бы вовремя отвести ее ко врачу.
Я до сих пор злюсь, чувствую себя брошенной и оставленной, но чувство вины немного ослабло. Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Признаю, что люди очень стараются, хотя этого и недостаточно. Я осознала это, когда поняла, что мой отец и мачеха, пусть они и не были лучшими родителями, старались для меня. Я действительно поверила в это, и понимание помогло мне. Благодаря ему я также поняла, что в детстве тоже старалась для родителей. И, осознав это, признала, что не могла спасти маму. Не я стала причиной ее смерти, и я бы не спасла ее. Я всегда знала, что не убивала маму, но мне казалось, что должна была ей помочь. Наконец, в возрасте 24 лет я поняла, что не обладала такой способностью.
Многие женщины, чьи матери умерли внезапно, утверждают, что это событие изменило их сознание. Поняв, что рано или поздно жизнь закончится, они начали ценить каждое мгновенье. Постоянно говорят «Я тебя люблю» мужьям и детям перед любым расставанием – на случай, если больше никогда не увидятся. В попытке осмыслить утрату некоторые женщины решили, что она была необходимым шагом их личного пути. 25-летняя Хезер, которой исполнилось 14 лет, когда ее мать убили, поясняет это так:
Я не знаю, откуда у меня возникли такие мысли в 14 лет, но помню, как сказала друзьям: «Я не хочу стать грубой. Я не хочу стать жестокой. Я хочу стать сильнее после того, что произошло». Эта надежда оставалась со мной на протяжении старших классов и университета. Я пыталась быть выше трагедии, и теперь это решение кажется мне правильным. В последние годы я поняла, что не проработала огромный гнев и чувство вины, потому что пыталась быть сильной. Я пропустила некоторые этапы горевания, и мне пришлось пройти их позже. Но я горжусь тем, что справилась. Думаю, я все же смогла стать лучше.