Отношения моего отца с религией всегда ограничивались ежегодной отправкой чека на покрытие взносов в синагогу. Когда он решил поговорить с раввином, я осталась с матерью одна. Она лежала в постели на нижнем этаже дома, там, где воздух немного охлаждал ее покрасневшую кожу. Когда я отвела ее в туалет, она села на унитаз и протянула рулон туалетной бумаги, не глядя мне в глаза. Она стыдилась своей слабости. «Мне так жаль, что ты должна делать это», – вновь и вновь повторяла мама. Когда я вела ее в постель, она споткнулась и закричала:

– Я хочу умереть! Я не хочу так жить.

– Не говори так, – велела я, подкладывая подушку ей под голову. – Ты так не думаешь. Никогда так больше не говори.

Я уверена, что тогда так не думала, но теперь знаю, что тот час, который провела в темной комнате с умирающей матерью, был самым жутким в моей жизни. Все вокруг сократилось до крайностей: жизнь и смерть, жара и холод, светлые надежды и глубокое отчаяние. В какой-то момент я потеряла связь с компромиссом и долгое время не могла ее восстановить.

Утром маму начало рвать черной желчью, и отец вызвал скорую. Пока она ворочалась в беспокойном сне, папа вывел меня в гостиную и сказал, что она скоро умрет.

– Маме нужно в больницу, и я сомневаюсь, что она вернется, – сказал он.

Я уставилась на обивку дивана – голубые и зеленые «огурцы» на бежевом фоне. Мне показалось, что они начали двигаться.

– Когда все успело зайти так далеко? – спросила я, не отрывая глаз от дивана.

– Я давно об этом знал, – ответил папа. – Еще когда маме сделали операцию прошлой весной.

– Что?

– Хирург вышел из операционной и сказал, что не сможет удалить все метастазы, – признался он. Его голос никогда не был таким жестким. – По его оценкам, ей оставалось жить год. Но как я мог сказать об этом ей или вам?

«Что?» – подумала я, и папа прочел обвинение в моем взгляде.

– Нам повезло, – продолжил он, встав с кресла. Во дворе раздалась сирена скорой помощи. – Она прожила на четыре месяца дольше, чем ожидалось.

«Повезло?» – думала я, стоя за шторой в больничной палате. Я держала маму за руку и прижимала кубик льда к ее потрескавшимся и окровавленным губам. Разве нам повезло?

Когда отец вышел заполнить бланки страховки, мы с мамой снова остались одни. Она лежала на каталке и плакала с закрытыми глазами. Слезы текли из уголков ее глаз.

– Мне так страшно, – прошептала она. – Я так боюсь, что умру, – она сжала мой локоть. – Скажи мне, Хоуп, скажи мне, что я не умру.

Что дочь должна сказать матери в их последние совместные минуты? Выполнить ее просьбу означало бы солгать. Сказать правду – значит, проявить неуважение к ее просьбе. У меня не было готового ответа, а врать не хотелось. На чьей стороне я была – на стороне родителя, которому верила больше, или родителя, с которым останусь? Я вдавила ногти в ладони и прошептала:

– Я с тобой. Я тебя не оставлю.

Я знала, что уклонилась от ответа на вопрос. Меня до сих пор не отпускает чувство, что в самую важную минуту я подвела маму.

В тот день в больницу приехали все члены нашей семьи. Мы с тетей сели на черном диване в приемном покое.