Мы приходим в этот мир слабыми и беззащитными существами, в первый год своей жизни способными погибнуть от малейшего дуновения холодного воздуха, от огня, воды, да и вообще любого иного проявления естественных колебаний окружающей нас среды. Но такой расклад вещей продолжается недолго. Мы растем, взрослеем и попутно начисто утрачиваем уважение к тому, что мешает нам проводить свою наиважнейшую жизненную политику: выживание любой ценой, причем в самых комфортных условиях. Мы усиленно перекраиваем мир под себя, приспосабливаем под свои эгоистичные потребности и желания, ничуть не считаясь с причиняемым ему вредом. Но при этом мы всегда находим для себя самые удобные оправдания — мол, за комфорт и благополучие нужно бороться, а само в руки плывет только то, что не тонет. Мы высокомерно игнорируем честь, долг, справедливость и совесть. А совершенные нами грехи неминуемо накапливаются, оправдываемые удобным нам стилем мышления, стирающим с нас последний налет человечности. Впрочем, это даже доставляет нам низменное и извращенное удовольствие. Грехи, в первый раз совершенные с колебанием и содроганием, мы впоследствии повторяем с нескрываемым удовольствием. А новые грехи отнюдь не освобождают нераскаявшуюся душу от старых. Мы становимся терпимыми к собственным недостаткам, ибо тайно склоняемся к малоприятным подозрениям в том, что другие в конце-концов тоже могут быть правы… Но правда неизбежно состоит в том, что воздаяние за грехи все равно наступит — неважно, поздно или рано.
Обо всем этом я и размышляла весьма пространно и витиевато, целеустремленно следуя узкими улочками Венеции.
Люди оказались напрямую виновны в постигшем их несчастье. Они стали жестокими и нечувствительными к страданию ближнего, замкнулись в собственном эгоистичном «я» — в сытом и уютном мирке меркантильности, искренне считая себя настолько всесильными, что даже Бог утратил для них свой исконный духовный статус, став чем-то вроде одного из ныне модных атрибутов наживы и самовозвышения. Душа тихо умерла, уступив место радостям плоти, бесконечной погоне за золотым тельцом и неприкрытой корысти. Люди разучились любить, верить, надеяться, помогать и прощать. Темные силы постепенно, исподволь завладели пустыми сердцами, неминуемо приобщая их к поклонению Хаосу и Тьме. Мы сами понемногу уподобились своим старинным врагам — кровожадным стригоям, точно так же, как и они, высасывая жизненные соки друг из друга и окружающего мира. Мы стали бледной копией стригоев. Так стоило ли удивляться тому, что чаща наших грехов переполнилась, медленно склоняясь к наступающему Концу света? Судный день близился…
Я плакала, искренне скорбя об участи неразумного человечества. Я подняла к ночному небу свое омытое дождем и слезами лицо, клянясь совершить все возможное, чтобы хоть немного помочь этому гибнущему миру и облегчить его страшную участь. Я безвозмездно и бескорыстно отдавала ему всю себя без остатка, обязуясь пусть ценой собственной жизни и спасения бессмертной души — но разбудить то светлое и доброе, что еще оставалось на этой страдающей земле. Разбудить веру в Бога, веру в самих себя.
И все равно, Венеция оставалась божественно, неповторимо прекрасной даже среди этой жуткой вакханалии дождя, снега и ветра. Снежное одеяние, укутавшее дома, мосты и деревья, придавало ей совершенно новое, доселе невиданное очарование. Оно напоминало пышное подвенечное платье, надетое на умершую невесту, так и не дожившую до дня свадьбы. Город словно прощался с жизнью.
Холод усиливался. Легкое облачко пара курилось над моей непокрытой головой, превращая волосы в слипшиеся сосульки. Сердце натужно билось медленными, ленивыми ударами. Я замерзла, но упрямо брела к цели, сверяясь по большому глянцевому путеводителю, купленному на вокзале. До искомого госпиталя оставалось уже не так далеко. Редкие прохожие провожали меня недоуменными взглядами, безмерно дивясь и не по погоде легкой одежде, и странной одержимости, написанной на бледном и застывшем от холода лице. Меня вела одна лишь сила воли, более всего смахивающая сейчас на фанатизм.
Огни в домах не горели, очевидно, из-за перебоев с электричеством. Стены зданий покрывали серебристые налеты изморози, узкие переулки утопали в темноте. По бурой воде каналов плыли комья сбившегося снега. Магазины не работали. Я пробиралась по какой-то улице, как вдруг дверь одной из лавок распахнулась и, чуть не сбив меня с ног, из нее стремительно вышел симпатичный мужчина, одетый в теплую меховую куртку. Я пошатнулась и едва не упала, но он обхватил меня сильными руками и заботливо прижал к себе. Я подняла голову и встретила сочувствующий взгляд добрых карих глаз… Глаз, которые я, кажется, где-то уже видела. Но вот где и когда — этого я так и не смогла вспомнить.
Вполне довольный собой, Конрад распахнул дверь злополучного магазина и неожиданно столкнулся с высокой худощавой девушкой, легкомысленно одетой в легкую кожаную курточку, смахивающую на короткий пиджачок. Голову припозднившейся незнакомки венчал смерзшийся колтун из длинных медно-рыжих волос. Столкновение оказалось довольно сильным, и девушка неминуемо отлетела бы в ближайший сугроб, если бы Майер не успел ловко подхватить стройное, одеревеневшее от холода тело.
— Ну, нельзя же относиться к себе так наплевательски! — сердито изрек вервольф, крепко прижимая к груди миловидную незнакомку, шокированно таращившуюся на него огромными изумрудно-зелеными глазищами. — На дворе не май месяц, а вы так легко одеты. — Конрад вдруг непонятно от чего смутитлся и замолчал.
— А еще несколько дней назад я бегала на утреннюю зарядку в шортах и футболке, — бездумно протянула девушка, не делая ни малейшей попытки вырваться из крепких мужских объятий.
— Вот черт, — восторженно хохотнул Майер, свободной рукой сжимая ладонь девушки и поднося ее к своему рту, чтобы погреть дыханием, — вы прямо не человек, а какая-то ледяная дева из скандинавской саги.
— Я — ангел! — совершенно серьезно заявила незнакомка, улыбаясь странной предобморочной улыбкой.
— Не исключено! — покладисто согласился Конрад, и не ожидавший более адекватной реакции от чуть ли не насмерть замерзшего человека. — А ну-ка, ангел, полетаем…
Вой полицейских сирен доносился уже совсем рядом, поэтому рыцарь подхватил на руки практически невесомое тело, быстро огляделся и ногой в тяжелом ботинке пнул дверь в подъезд ближайшего жилого дома. Деревянная створка, хоть и запертая изнутри, не выдержала напора его стальных мышц и, жалобно звякнув сорванным шпингалетом, распахнулась во всю ширь. Вервольф занес девушку в подъезд, посадил на широкий подоконник и довольно потер ладони:
— Вот так-то оно лучше будет! И еще… — он снял с себя теплую куртку и надел ее на незнакомку. — Широковато и длинновато конечно, но, — он натянул капюшон на ее голову и застегнул куртку до самого верха, — это вас согреет!
Во время краткой процедуры одевания он успел ощутить какое-то громоздкое и угловатое украшение, спрятанное под рубашкой девушки, но не заострил на этом особого внимания, любуясь прелестной незнакомкой.
Девушка пошевелила согревшимися пальчиками, благодарно хватаясь за локоть Майера. На сердце у него сразу же стало непривычно светло и радостно. Нет, эта девушка не выглядела безупречной красавицей, но нежный овал ее лица, чуть порозовевшие щеки и яркие глаза под ровными дугами темных бровей произвели на Конрада неизгладимое впечатление, заставив временно отвлечься от мыслей о собственных неприятностях.
— Как же вас зовут, ангел? — спросил он, продолжая разглядывать девушку с все возрастающим интересом.
Незнакомка интригующе улыбнулась:
— Вы не обидитесь, если я скажу, что хотела бы сохранить инкогнито? Или это вас удивит?