Выпад был стремителен. Ни люди хана, ни гридь князя Уличского не успели не то что схватиться за оружие, даже осознать, что произошло.

Артём взмахнул клинком, стряхивая кровь, и убрал меч в ножны раньше, чем алые брызги, слетевшие с меча, упали на ханский войлок.

Убрал и замер, будто ничего и не произошло. Так быстро, что лишь немногие поняли, почему Питик умолк, а выражение превосходства на его лице обратилось в гримасу боли и изумления. Рот печенега широко открылся… Но ни сказать что-то, ни даже просто вздохнуть большой хан Питик уже не смог. Рухнул на застеленный войлоком пол шатра, да так и остался лежать. И только лучшие из гридней успели увидеть узкую брешь в золоченой кольчуге Питика. Как раз напротив сердца.

Печенеги же, стоявшие за спиной хана и вовсе ничего не поняли.

Варяжко был одним из немногих, кто не только видел удар, но и смог оценить безупречную точность и мощь выпада, пронзившего двойную бронь, будто куртку из вареной кожи.

– Это было необходимо? – прошептал он.

– Хочешь жить, раздави тварь раньше, чем она ужалит тебя, – так же шепотом ответил Артём.

И уже в полный голос продолжал:

– Никто не смеет говорить со мной так! Никто здесь, в степи, от нищего собирателя кизяка до самого великого хана, не смеет безнаказанно угрожать мне смертью! Я пришел говорить о мире не потому, что состарился и ослабел. Я здесь потому, что меня попросил об этом великий князь Киевский. Он попросил меня говорить с вами о мире, как равный с равными. Но с врагами я не говорю. Я их убиваю. Это понятно? – Артём мрачно глянул на столпившихся вокруг опустевшей кошмы младших ханов и лучших воинов.

Печенегов в шатре было раза в три больше, чем русов. Не говоря уже о тысячной орде, которая гудела за шелковыми стенами. Никто ничего не понял, но вскочили все, а кое-кто из печенегов все-таки схватился за оружие. Русы даже не шевельнулись. А Уличский князь вел себя так, будто он не в самой середке орды. Будто их и вовсе нет, этих тысяч печенегов. Будто он у себя дома, в окружении сильной дружины, и это они, ханы, пришли говорить о мире. Артём был невысок ростом, но казалось, что он глядит на Хоревой сверху вниз. И когда его взгляд встречался со взглядами прищуренных от степного солнца глаз печенежских вожаков, то тем казалось, будто Уличский князь – хозяин их жизни и смерти.

Нет, они не боялись. Тот, кто боится, никогда не станет вожаком печенегов. Но взгляд руса смущал. Это был взгляд, от которого каждый хан чувствовал себя не вождем сотен, а просто воином, оказавшимся один на один с другим воином. Который много сильнее. «Я могу тебя убить, – говорил этот взгляд. – Я могу убить тебя прямо сейчас. Ты этого хочешь?»

Когда-то давно, еще в те времена, когда великим князем был сам Святослав, холоп его отца, мудрый парс Артак, сказал Артёму: «Любая вещь по-настоящему принадлежит не тому, что считает себя ее хозяином. Настоящая власть только у того, кто в состоянии ее уничтожить».

И только сейчас, спустя десять лет, князь Уличский до конца понял смысл сказанного. Он понял, почему храбрые ханы и подханки великой орды смущались и опускали глаза… И вопреки очевидному многократному превосходству в силе… побаивались.

Он мог убить любого из них. Они это чувствовали. И признавали его власть, доказательством которой была туша Питика, оплывавшая кровью у ног Уличского князя.

Конечно, они понимали, что все вместе сильнее русов.

Но это были – ханы. Они не были единством. Они были соперниками. Каждый – каждому. И никто не хотел первым поднять оружие на хана русов. Потому что этот первый, он умрет наверняка. Так же, как Питик.

Ханская кошма Хоревой сейчас принадлежала Артёму.

– Ты! – сделал за них выбор Уличский князь, указав на одного из младших ханов орды Хоревой, совсем молодого, дерзкого, так и не опустившего глаз. – Как звали твоего отца?

– Кайдумат! Большой хан Кайдумат.

– Хорошо, – одобрительно кивнул Артём, опускаясь на корточки. – Я буду говорить с тобой, сядь, – он указал на ханский войлок. – Как твое имя, сын Кайдумата?