Нет, ну умничка доктор, вот всё сам и объяснил.
– Да, очень похоже. Слава Богу, я хоть язык родной не забыл. А что стало с тем человеком потом?
– Я не помню точно, кажется, он так и не вспомнил свою жизнь до падения с лошади, хотя язык со временем выучил.
– Вы пугаете меня, Нестор Максимович. Это что, я так и не вспомню своё прошлое?
– Ну, ну. Дорогой Александр Фёдорович, во-первых не надо отчаиваться, вы молоды и всё у вас ещё впереди. Во-вторых, – Он на несколько секунд замолчал, видимо размышляя, говорить мне это или не говорить. – В жизни, поверти, бываю такое, что иногда хочется всё забыть, потому, как воспоминания причиняют только боль.
Ох, доктор, как Вы правы. Но хочу ли я забыть? Воспоминания о жене, о дочери, о внучках, мысль о матери, как она пережила мою гибель, причиняют такую боль, что эти четыре дня, просыпаясь по ночам, я готов лезть на стенку. А хочу ли я это забыть? Время лечит? Только вот лечиться я не хочу.
Ночью мне приснилась жена. Как будто мы с ней едем к новому месту службы. Я выхожу из поезда зачем-то, а поезд, вдруг трогается. Я бегу за ним и не могу догнать. Вроде бы вот они, поручни рабочего тамбура, а дотянуться не могу. Поезд уходит. Последнее что я вижу – заплаканные глаза жены. И просыпаюсь. Подушка мокрая. От слёз?
На следующий день я упросил доктора Максимовича вынести меня на свежий воздух. Во-первых, мне осточертело сидеть в четырёх стенах, чувствовал себя я вполне сносно, а во-вторых очень хотелось посмотреть на место, где через полтора столетия я появлюсь на свет.
Степан укутал меня в тулуп и, как младенца, вынес на крыльцо, где стояло заранее принесённое кресло.
То, что я увидел, меня сильно не удивило, чего-то подобного я и ожидал. Барский дом одноэтажный, деревянный, на фундаменте из красного кирпича, обшит досками. Доски были когда-то покрашены, но вот в какой цвет я так и не определил. Дворовые постройки были, по-видимому, за домом, так как я их не видел. Напротив дома стояла церковь. Тоже деревянная. Насколько я знал, её в 1943 году фашисты сожгут.
Слева от церкви видны были крестьянские хаты. Все деревянные. Все из почерневших от времени брёвен. Фундаментов я не увидел. Все, как одна крытые соломой. С моего места разглядеть их внимательно было сложно. Казалось, что это одно длинное убогое строение, так близко друг к другу они стояли. Но может это и не совсем так, просто ракурс, с которого я всё это видел, создавал такое впечатление. Правда, видны были печные трубы. Это выделяло жилые постройки от хозяйственных. Печные трубы, это уже плюс. Топят, значит, уже не по чёрному.
Между церковью и избами в лощине виднелась река. Я просто знал, что это река. Сейчас её можно было определить только по кустам да деревьям по берегам. Всё ещё было в снегу. Но снег уже был тёмный, набухающий, мартовский. Светило солнце. На мой взгляд, температура была уже плюсовой – градуса три.
За рекой тоже видны были постройки. Это, стало быть, Локонка, а справа, вон там, Смородиновка. Где-то вот там, на Завершенке или в Грачёвке живут мои пра-пра-прадедушка и пра-пра-прабабушка.
Картинка так себе… неотрадная. Видно, что бедность, возведённая в надцатую степень..
Ночью опять наваливается тоска. Зачем всё это? Зачем я жив? Как мои там, в той моей жизни? Или их ещё не существует?
Думай о другом. Думай о другом. Думай о другом. Думай о другом. Давай подумаем о себе. Как жит-то дальше.
Первое, конечно, надо стать на… в общем, сделать протезы и научиться ходить. Далее, нужна команда. Что бы что-то сделать, хотя бы этот колхоз поднять, нужна команда.
Где её взять?
О! Надо думать. Для начала нужно, конечно, найти мастера, чтобы он сделал протезы ног. Есть ли такие мастера сейчас?
Вряд ли. Впрочем, мне нужен просто мужик с золотыми руками. В России? Никого не помню. Нартов и Ползунов вроде уже умерли. Кулибин, вроде тоже. Черепановы, кажется, будут позже. Ладно, попробуем остановиться на мастере из Швейцарии.