— Мне все равно. Мне все равно, Нина. Отпусти меня. Отпусти… Отпусти…
Вмиг она обессилела и, задыхаясь, повалилась в кресло. Он, растерзанный, опустив руки, стоял над ней. Постепенно краска отхлынула от ее лица. Глаза перестали блуждать. Она отдышалась, с трудом встала, постояла, опираясь рукой о кресло, и, обретя равновесие, молча, неровной спотыкающейся походкой пошла к лестнице, ведущей в сад. Схватилась за перила и долго медлила, словно боялась поставить ногу на ступеньку, но наконец пересилила себя и очень медленно начала спускаться. Он смотрел ей вслед взглядом, в котором жалость мешалась с облегчением, и не знал, что ему делать с вновь обретенной свободой.
На следующий день Зарецкая уехала в большую деловую поездку по побережью, сообщив об этом Ожогину в короткой сухой записке.
…Он был в отчаянье, хотя ему было стыдно за свое отчаянье. Придумано. Но кем?! Не иначе как обиженные сценаристы опять подослали дуру-музу, и она плодит в его голове мелодраматический угар, который должен был бы подпаливать их страницы. Заговор! Месть за то, что воспользовался холливудской методикой и стал запирать сценаристов в кабинетах: не выйти, пока не закончишь главу. Вот они и разбросали мелодраматические приманки, и муза целыми днями ошивается около его конторы — поэтому в голове его одни поцелуи, прощания, слезы, склоненная к плечу кудрявая головка… Ожогин сжимал кулаки и терял терпение. Он чуть не разорвал контракт с желтоглазым человечком, который тогда на палубе приставал к нему с Сальвадором Дали, а потом друзья умолили пристроить его в либреттисты. Он остановил строительство нового павильона для полнометражного кукольного фильма по гоголевской «Шинели». Он объявил Чардынину, что едет искать могилы предков, чем испугал того до полусмерти.
Спасение возникло вдруг и тоже как в мелодраматической фильме — катит на велосипеде по тенистой дорожке почтальон, машет, как платком, белым листком. Телеграмма от Станислава Лямского! «Мы в Феодосии. Вымокли до нитки. Что прикажете делать?».
— Петя! Телеграфируй по телефону! Сейчас же ждем! Высылаем лимузин! — кричал Ожогин и совал почтальону щедрые чаевые. — Порадовал! Порадовал! Хочешь новый велосипед куплю? С тормозами — удобно по горам ездить! — а в голове его крутилась одна мысль: «Спасен! Спасен!»
Их ждали в субботу, через четыре дня. Ожогин готовился к приему. Никогда еще в крымской своей жизни он больших сборищ не устраивал. Хотел и останавливал себя. Что второй раз входить в реку? Приемы остались в прошлом — в проданном московском доме с разноцветными стеклами на окнах. Разбитые бокалы, гомон, спадающая лямка Лариного платья… Несколько раз Петя намекал ему, что надо пригласить людей в дом — «оказать честь», — но Ожогин отделывался застольями в ресторациях. Он подумывал о строительстве собственного дома — на берегу моря, на сваях, чтобы вода плескалась близко-близко — и даже один раз встречался с архитектором, господином Мержановым, построившим несколько дач, которые французский журнал окрестил «космолетами, приземлившимися в кавказских горах». Но это была пока лишь абстрактная идея, даже не мечта. Однако теперь, после тягостного разговора с Ниной (да можно ли назвать разговором то, что произошло?) придется переезжать в любое съемное жилье — их много, наспех, под сдачу построенных дачек на побережье.
«Загипнотизируют! Умолю, и загипнотизируют ее…» — думал Ожогин, готовясь к приему. Ему есть теперь что показать Лямским — их взыскательный вкус оценит. В саду натянули экран — так, будто он висел над морем, пойманный высоким кипарисом с одной стороны и пирамидальным тополем с другой. Решено было показать отрывок новой, еще не законченной фильмы Кторова о доме молодоженов, на который нападает ураган и разносит его в щепки. Да и самого Кторова хорошо бы показать — Чардынин был уверен, что Лямские оценят удивительность этого персонажа. Хотели было уговорить Кторова на небольшое выступление — розыгрыш, трюк, но два фокусника на одном вечере… Еще был намечен фрагмент новой мультипликационной драмы, где вместе с гуттаперчивыми кукольными жуками играет настоящая актриса — сказка о великанше, попавшей в страну насекомых и мечтающей превратиться в стрекозу. От фейерверка Ожогин решил отказаться. Он не знал, как сделать из фейерверка волшебство, а просто палить в воздух не хотел. Нет, пусть по форме вечер напоминает рабочий просмотр — это, в конце концов, самое безобидное. Вызвали настройщика, чтобы тот еще раз проверил состояние рояля. Махина орехового дерева прибыла в дом через неделю после первого визита Лямских и покорно ждала их в гостиной. Музыканты были сладкоежками, и Петя опросил всех знакомых на предмет кондитера. Так был выявлен ретивый итальянец, кухаривший на чьей-то даче, который теперь громогласно командовал на кухне.
После отъезда Нины Ожогин как-то обмяк, обессилел. Настолько, что боялся сам пойти к Ленни в монтажную, чтобы пригласить ее на вечеринку. Ему казалось, будто он теперь раздет перед ней, будто теперь все открылось и надо только ждать ее решения. Именно это ожидание было невыносимо. Но он пересилил себя и в конце дня постучался в окошко ее монтажного павильона.
— …Вы придете?
— Но я же уезжаю!
— Нет, нет! Вы еще будете здесь! Прошу вас!
— Куда? Когда? — Все было съедено внутренним голосом как само собой разумеющееся.
— Ничего особенного не будет. Не умею. Они, понимаете ли, не знают, как объяснить… Они играют в дуэте с облаками. Своего рода воплощение чуда. Будет совсем немного людей. Они не очень-то любят общество.
Ленни несколько озадачила страстность и нежность, с которой Ожогин говорил о совершенно чужих людях. Или не чужих? Или?..
Накануне приема Ленни приснился странный сон. Она стоит на террасе ожогинской дачи с бокалом шампанского в руках. Очевидно, вечеринка в самом разгаре, однако терраса пуста. Подходит Ожогин. «Позвольте представить вам моих друзей, музыкантов…» — начинает он, но Ленни не слушает его. Ей почему-то ужасно не хочется знакомиться с его друзьями, музыкантами. Они представляются ей в виде двух огромных скользких медуз со студенистыми присосками вместо рук, которыми они извлекают звуки из маленьких тыквочек с натянутыми струнами. Она разворачивается и убегает в сад. Ожогин бежит за ней. «Ленни! — зовет он. — Ленни!» Она бежит все быстрей и быстрей, петляет между кустов. Его голос раздается то ближе, то дальше, но она точно знает, что он не оставит свое преследование, пока не догонит ее. Это подстегивает ее. Она начинает «водить» его по саду, то появляясь, то снова исчезая в кустах. Но вот она выбегает на тропинку. Слышит сзади его шаги. Скорей, скорей. Она задыхается. Воздух режет легкие. Сердце заходится в неистовом танце. Он все ближе и ближе. Из-за поворота уже показалась его большая фигура в белом сюртуке. Она не может больше дышать! Она останавливается и, закрыв глаза, поворачивается к нему. Его дыхание опаляет ее щеку. Он хватает ее за руку. Жест неожиданно грубый, злой. Она вскрикивает от боли и удивления и открывает глаза. Чье-то лицо склоняется над ней, два глаза по-кошачьи сверкают в темноте: один — карий, другой — зеленый. Эйсбар?!! «Нет!» — кричит она, закрывает лицо рукой и отшатывается в ужасе.
Ленни проснулась в испарине, с колотящимся сердцем и долго сидела в постели, пытаясь прийти в себя, пока солнце не позолотило слегка белые занавески на окнах ее спаленки. Тогда она улеглась, свернулась калачиком и сладко заснула.
В назначенный вечер зажглись разноцветные лампочки в саду, распахнулись старомодные тяжелые двери, официанты выстроились в ряд на широкой террасе. Немногочисленные гости прибыли. Целовались, обнимались, знакомились. Через несколько минут Лямский и Кторов, явившие собой дивную комическую пару — первый приходился второму аккурат по пояс, — уже сняли крышку рояля и разбирались со струнным устройством, что-то доказывая друг другу. Изольда, жена музыканта, обнимала охапки белых роз, по приказу Ожогина в изобилии расставленные повсюду в стеклянных вазах: на тропинках в саду, на веранде, на подоконниках в гостиной. «Просто, но с какой откровенной любовью!» — подумала Ленни про розы. Она тихонько держалась в стороне, бродя с бокалом шампанского в изножии лестницы, там, где кусты бугенвиллей отбрасывали на дорожку густую тень, и… вдруг ощутила укол мгновенного сожаления, быстрой тоски, когда еще не понимаешь, что что-то упущено, а упущенное, потерянное уже исчезло, растворилось. Уже давно на любой студийной вечеринке она чувствовала, что на ее заплутавший среди чужих лиц взгляд всегда готов ответить Александр Федорович — кивнуть издалека, улыбнуться, послать официанта с вопросом «что угодно выпить или скушать?». Он словно вел ее, не давая оставаться одной. Это стало привычным, само собой разумеющимся. Но сейчас… Сейчас она осталась «совсем одна», без его поддержки и внимания. В этом, в сущности, не было ничего дурного, но… Ленни обратила внимание на эту заминку, закорючку, на это свое «но». Но — непривычно? Или — неприятно? Петя Трофимов терся рядом с ней, путано рассказывая об опытах со звуковым кино, о которых вычитал в американских газетах. Из сада неслись шипящие звуки патефона — печальный мужской голос начитывал что-то в ритме танго. Зазвучали кастаньеты. Стемнело. Включили проектор. Он застрекотал в теплом полумраке листьев, и казалось, что это не аппарат работает, а сверчки сбились в хор и затрещали все разом. Немногочисленные гости сгрудились около экрана. На белом полотне появилось бесстрастное лицо Кторова, завертелся в вихре сюжет.
— Я подыграю урагану, вы не против? — шепнул Лямский Кторову.
Тот кивнул, и сразу короткой репликой вступила виолончель. К середине просмотра дамы достали носовые платки — в дуэте с тягучими звуками меланхолия кторовского персонажа превратилась в невыносимую печаль, абсурдные гэги смотрелись как трагедия.