Луна, словно объектив кинокамеры, верховный наблюдатель, выхватывала своим глазом засыпающие внизу горы, море, в волнах которого давно растворился след корабля, что увез Эйсбара в Стамбул, город-студию с его улицами-декорациями, и пляж, где шла съемка и что-то страшное кричал в рупор режиссер, и этот сад, полный светящихся жуков, и стрелы кипарисов, и цветы в стеклянных вазах, и снующих по дорожкам улыбающихся гостей, и каменную террасу, на которую кормилица вынесла два шелковых кокона, и большого грузного человека, что, запрокинув голову, смотрел и не мог оторваться от легкой фигурки, парящей над перилами высокого балкона, и смуглого полуторагодовалого мальчугана, что ковылял по тропинке на неверных ножках, держа в руках деревянную лопатку. Мальчуган увидел в траве светящегося жука, ударил его лопаткой и отбил, как теннисный мяч. Жук, отлетев, попал в ногу большого человека. Тот наклонился. Снизу на него требовательно, не мигая смотрели два разноцветных глаза — один карий, другой зеленый. Глаза Сергея Эйсбара.

Ожогин хотел погладить малыша. Пересиливая себя, он протянул было руку к черноволосой головке, но не смог, отвел глаза и быстро пошел прочь. Настроение мгновенно испортилось. Он ругал себя за то, что опять — в который уж раз! — не смог выдержать взгляда мальчугана, не смог его приласкать. Ленни с балкона видела, как он шарахнулся от малыша. Она сбежала вниз и догнала его в гуще сада. Легко провела ладошкой по спине, обволокла апельсиновым ароматом, скользнула рыжей кудряшкой по уху, окутала невесомыми поцелуями.

— Все хорошо, милый! — шепнула она и растворилась в кустах. Он видел только, как среди веток мелькают ее разноцветные заплатки. Потом она пошла тише, и навстречу ей подплыло серебристое облако.

— Ты простудишься, Ленни! — раздался томный, с ноткой укоризны, голос Лизхен. — А ведь тебе кормить!

— Да что ты! — звонко отвечала ей Ленни. — Я не кормлю. Могу простужаться, сколько душа пожелает.

— Ожогин сказал мне, что ты снова собираешься снимать.

Ленни засмеялась.

— Представляешь, выносила сразу троих — двух девчонок и идею фильмы.

— Ты сумасшедшая! У тебя же дети! Ты что, собираешься куда-то ехать? Да Ожогин тебя не пустит и правильно сделает.

— Нет. — Ленни больше не смеялась, говорила раздумчиво, как об очень важном. — Я не уеду. Буду снимать здесь. Смотри — видишь горы? Помнишь, как мы ездили с тобой в Грецию? Помнишь, какое странное там, в горах, преломление солнечного света? Как будто все размыто, все в дымке и предметы кажутся прозрачными тенями? Мы с тобой тогда говорили об этом. Здесь то же самое. Я столько раз замечала, как свет и тень играют в горах самым причудливым образом. Мне хочется перенести это на экран.

Ожогин вздрогнул. Греция… Размытые тени… Игра солнечного света… Студия мадам Марилиз и он сам — за ширмами — слушает, как рыженькая девчушка рассказывает подруге об Ахиллесе, который восстал из царства Аида и встретился ей в горах в образе пастуха. Ленни… Когда это было? Три, четыре года назад? С этого все и началось. Дымка вокруг лиц… Лара… Электрические лампочки… Пожар… Пистолет… Маленькие ладошки, закрывающие его глаза… Ленни… Все, что произошло с тех пор, вдруг выстроилось перед ним стоп-кадрами, стройным сюжетом, придуманным каким-то верховным сценаристом и сложенным в строгом последовательном порядке верховным монтажером. Сюжетом, в котором нет ничего случайного и лишнего, все закономерно, все так, как должно быть. И гибель Лары, и серебряный пистолет, упавший из его руки в воды Москвы-реки, и старая дача с облупившимися колоннами, и звуки виолончели, разбудившие его одиночество, и — как награда — этот жемчужный вечер, и два шелковых свертка на руках у кормилицы, и рыжая головка, мелькающая в кустах, и даже смуглый мальчуган с разноцветными глазами — все, все имело свой смысл в сюжете его жизни.

— Господа! Господа! — раздался с террасы голосок Ленни. Только что была тут и вот — уже далеко. Как уследить за ней? Догнать? Поймать? Не отпускать? — Господа! Кто желает мороженого со свежими ягодами? Есть фисташковое, шоколадное и ванильное! А вот еще с орехами!

Он ступил на террасу, и она, сразу почувствовав его присутствие, повернула к нему разгоряченное счастливое лицо.