Эйсбар издалека узнал ее решительный шаг, увидел ее фигурку и ясно очерченный овал живота, вокруг которого ветер завертел платье. Он вспомнил внезапно день на взлетном поле, когда она неутомимо гонялась за взлетающими этажерками с тяжелой старой деревянной камерой, сломала штатив, плакала, но оставалась неутомимой.
Ветер сорвал и чуть не унес в море ее шляпу. Приподнявшись на носочки, она исхитрилась поймать ее и, не останавливаясь, намотала ленту на локоть. «В соответствии с глупым жанром в этот момент белый конверт с паспортом должен скользнуть из ее рук на пирс, а там порыв ветра подхватит его и унесет в море», — подумал Эйсбар. Но этого не произошло. Они стояли на пирсе одни.
Корабль должен уже был отойти — Ленни и Ожогин чуть не опоздали, — но задержался. Ждали груз одного из пассажиров. Тот кричал, молил подождать, кажется, даже вставал на колени перед капитаном, его поднимали, люди в белых кителях на разных палубах махали друг другу флажками, гудели сигналы. Наконец прямо на пирс въехала машина — старомодная, вычищенная до блеска, с ярко-синими воздушными шарами, привязанными к ручкам дверей.
— Дипломатический груз! Подарок очень важной особе! — Радостные возгласы нервного пассажира врывались в суматоху звуков: гудки, вопли чаек, треньканье оркестрика, играющего на катере, который весело прошуршал волной вдоль пирса, и ладошки тех, кто отправлялся на прогулку, махали тем, кто отправлялся в дальнее плаванье. Вероятно, матрос сейчас прибежит за коробками с подарками, что прячутся в салоне этого чудного авто. Но вдруг заработал кран и потащил автомобиль с шарами в небо, чтобы потом отправить на корабельную палубу.
«Надо сказать ей сейчас!» — приказал себе Эйсбар.
Каждое его слово ветер тут же уносил вдаль.
— Помогите еще раз, Ленни, прошу вас. Там в Москве есть «существо». Ребенок. Его мать погибла в Индии на моих съемках. Я напишу о подробностях.
— Не надо писать, — слова Ленни тоже улетели в море и, может быть, там сплелись со словами Эйсбара.
— Назовите его, как сочтете нужным. Я думал, может быть, Тимофей. Вы знаете, мне больше некого просить. Вот адрес и записка. Там няня, индианка.
Она кивнула.
— Милостивый государь, прошу на борт, — к ним подошел матрос. Эйсбар вскочил на трап.
Он смотрел на Ленни, чей абрис уже превратился в плоскую открытку, сентиментальный южный «привет», не имевший теперь к нему никакого отношения. За его спиной поднимался мерцающий, волнующийся занавес моря, который должен был открыть ему новую судьбу, предъявить другой шанс.
Ленни поняла, что он никогда не вернется в Россию. Прощание, не начавшись, закончилось. Шляпа наконец улетела, и, проводив ее взглядом, Ленни завороженно смотрела на парящий в воздухе автомобиль. Синие шары — по два около передних и задних дверей — шеренгой устремились в небо. Сияние никелированных деталей. Был какой-то растерянный шик в том, как громоздкая машина плыла в воздухе. И сотни глаз — матросов, пассажиров, провожающих, застывших на набережной, парочек на пляже — были устремлены вверх.
Ожогин стоял на ступеньках пирса и смотрел, как Ленни шагнула вперед, к кромке, за которой начинался блистающий синий ковер. Голова ее была закинута, руки ловили теплый ветер. Он не понимал: она провожает Эйсбара или встречает, прощается с ним или уже начинает ждать, когда на линии горизонта появится приветственный дымок из корабельной трубы и гудок возвестит о том, что Эйсбар вернулся обратно. Непонимание было мучительно, но он знал, что ни о чем не станет спрашивать ее. Он не видел — и не мог видеть, — что глаза ее устремлены к синим шарам, которые, повинуясь необъяснимой силе, казалось, подняли автомобиль в небо и теперь благосклонно позволяли ему опуститься в грузовой отсек нижней палубы. «А ведь на точно таком же авто я ездил в Москве пять лет назад, — подумал Ожогин. — И было оно такого же синего цвета, как эти шары».
Корабль прогудел несколько раз и отошел. Ленни медленно шла по пирсу к берегу. Несколько раз оглянулась назад. Когда она подошла к Ожогину, ее лицо ничего не выражало, и он не нашел на нем ответа на вопрос, который так мучил его.
Через месяц в газетах появилось сенсационное сообщение: князь Долгорукий, чиновник правительства по особым поручениям в делах искусства, пришел в себя и сообщил, что в него стрелял Сергей Эйсбар, автор «Защиты Зимнего». Объяснений не последовало. Однако многие не спешили верить заявлениям князя. Ведь он показал себя слишком двусмысленной фигурой.
Эпилог
К масленице распогодилось и резко потеплело. Столбик термометра днем поднимался до 15 градусов. В саду проклюнулись крокусы, вздумали цвести розы, на кустах сирени набухли почки. Дни стояли переливчатые, жемчужные. Неяркое солнце нежилось в легких облачках. Гостей решили встречать в саду. Вдоль дорожек расставили французские «фонари» с углями — они давали мерцающий свет и мягкое, уютное тепло. На лужайки вынесли плетеные столики и кресла, устланные пледами. Охапки оранжерейных роз в простых стеклянных вазах стояли на ступенях лестницы, ведущей с террасы в сад. Ожогин наконец осуществил свою давнюю мечту — запустил в траву светящихся бабочек, кузнечиков, жуков, опутал ими, как гирляндами, ветки кустов и деревьев. Прием задумывался как двойное торжество. Накануне состоялись крестины двойняшек — Сашеньки и Леночки, — которых Ленни родила месяц назад. Одна — Сашенька — была копия отца. Крупная, крутолобая, с темными, с рождения густыми волосиками на круглой головенке, с пока мутными зелеными глазками. Вторая — Леночка — во всем повторяла мать. Рыженькая, с маленьким острым личиком, она все время дрыгала ножками и таращила глазенки цвета яшмы: светло-карие с темными крапинками. Ожогин холодел от счастья, глядя на них, но именно эту — слабенькую, с прутиками вместо ножек и ручек, рыженькую — брал на руки с сердечным, до обморока замиранием.
Вторым поводом для устройства приема послужил успех Ленни на осенней Парижской выставке. Поводом, вернее, послужило то, что Евграф Анатольев наконец-то соизволил довезти до Ялты Большую золотую медаль, которую получил на выставке «Фантом с киноаппаратом». Французские газеты взахлеб писали о «первой женщине-кинорежиссере», о том, что она «сломала законы старого кино» и «после ее фильмы кино никогда не будут снимать по-прежнему». Анатольев же всю осень носился по Москве с медалью и охапкой вырезок, трубил о своем «неоценимом вкладе», устраивал в «Кафе поэтов» вечера, на которых делился с молодыми синематографистами собственным опытом по всем насущным вопросам, снисходительно бросал в пространство «эта малышка Оффеншталь» и вовсю эксплуатировал местоимение «мы» — «мы снимали», «мы придумали», «мы нашли этот ракурс», «я посоветовал, и мы решили» говорил он, свивая в крендель пухлые ножки, и публике становилось совершенно ясно, кто на самом деле герой дня. И только после гневного письма Ожогина медаль с Анатольевым в качестве бесплатного приложения попала в Ялту.
Прием предполагался широкий. Был зван весь «Новый Парадиз», сливки ялтинского общества. Хотели снять залы дворянского собрания, но раздумали и не жалели о том: собственный сад, украшенный гирляндами светлячков, казался сказочной пещерой. Приехали московские гости. Месье Гайар, довольный, важно вышагивающий по тропинкам с бокалом «Вдовы Клико», раскланивался со всеми так, будто был своим в этом доме, — ведь именно он напророчил Ленни успех. Колбридж, Лилия и Михеев чувствовали себя несколько неловко в этом великолепии. Румяный Неточка Буслаев прибыл в сопровождении родителей, которые старались не отпускать его от себя. Анатольев бегал по дому, всем своим видом давая понять, что он — главный распорядитель бала. Лизхен была печальна и томна. Она вырвалась в Крым не более чем на два дня. Долгорукий ни на шаг не отпускал ее от себя. Сам же, оправившись после покушения, сложил с себя государственные тяготы и собирался в Швейцарию, где намеревался дышать целебным горным воздухом ближайшее неопределенное время. Лизхен мало прельщала перспектива похоронить себя в швейцарских горах, однако… Однако гарнитур из изумрудов, так идущих к ее каштановым локонам и темно-карим глазам, решил дело. Да и вправе ли она теперь оставлять пострадавшего героя, который лишь в ней находит опору и поддержку ослабевшего духа? На приглашение Ожогина и Ленни отозвался даже знаменитый «булочник» Филиппов, который когда-то субсидировал синематографическую автоколонну и теперь стоял возле столика с аперитивами, обсуждая с Ожогиным достоинства разных марок коньяка. Лямские прислали из Соединенных Американских Штатов поздравительную телеграмму и пластинку с виолончельной темой, той самой, что звучала здесь почти год назад, когда Ожогин, скинув волшебный кторовский пиджак, уходил, потерянный, в сад, а за ним, словно кукла на ниточке, шла Ленни. Чардынин хвастался новеньким обручальным кольцом. Старик Лурье притащил допотопную фотокамеру и расставил треногу в самом неудобном месте — на пересечении садовых дорожек. Петя привел сразу двух девушек и теперь не знал, которой из них первой нести шампанское. Кторов с друзьями из шапито готовили какой-то трюк. Ленни, стоя на балконе второго этажа в забавной курточке с яркими заплатками — быстро оправившись после родов, она с радостью и облегчением вновь облачилась в свои маскарадные костюмчики, и от прежней Ленни ее отличали разве что слегка потемневшие волосы и лукавая женственность быстрых движений, — смотрела на прозрачную луну, рано взошедшую на бледный дневной небосклон.