— Папа, а ты?

— Я выйду на перрон. Погляжу. А где Алеша? Шамси? Будем встречать «скорый»…

Группа рабочих с Геологом уже растворились в темноте, а Баба-Калан все еще не уходил.

— А мне можно… в Джуму.

— Категорически нет.

Они вышли на перрон. Скудно освещались тогда станции военного времени. Керосин берегли. Поблескивали рельсы путей. Пахло мазутом.

Вдали, из ворот депо, медленно в белых облаках пара выкатывался паровоз «овечка», низкий, на восьми шевелящихся колесах-лапах. Выползал, словно чудовище из норы, безмолвно, тихо, бросая сноп желтоватого света из одного только бокового фонаря, едва рассеивающего тьму.

В конце перрона множество голосов. Не расслышать, что говорят или кричат. И не разглядеть кто.

Но блестящие линии рельсов там, ближе к выходным стрелкам, вдруг зарябили тенями бегущих в сторону удаляющегося облака пара. Вопль на всю станцию:

— С-то-о-ой!

И еще, уже хором:

— Стой!

Какие-то хлопки и красноватые вспышки. Вроде стреляют.

Неприятно вот так стоять, вобрав голову в плечи, и чувствовать свою полную беспомощность.

Стреляют по паровозу. Сердце сжимается. Неужели?..

Но уже погас фонарь на тендере. Мигнул и растаял в темноте. Голоса и хлопки удаляются.

«Остроумно! Неужели пешком за паровозом? Сообразили. Но отвернутся и дадут депешу на станцию Джума. А впрочем, Бровко отлично знает, что Георгия надо ссадить на середине перегона.

Доктор не сразу заметил, что рядом с ним на перроне стоит человек в форменной шинели, в фуражке с кокардой. Он узнал пана Владислава Фигельского, учителя математики в женской гимназии, и поздоровался:

— А что это вы на перроне?

— Да ничего. Вот встречаю «скорый».