– А китайцы?
– Исключено. Вероломная нация, у нас-то все на лице написано. И никаких представлений о манерах, ритуалах, приличиях. На пол сядет, ноги скрестит, меня бы мать убила.
– А американцы? – спросил я, покинув Азию.
– Открытый народ, – вздохнула собеседница, – знаешь, чего ждать. Уж лучше французы.
– Чем?
– Чем остальные, японок любят.
– Остались русские.
– Мы их любим, особенно Достоевского и Тарковского, но больше всего – Чебурашку.
– Вы и в него верите?
– Наша религия не ревнивая.
На прощание я полез фотографироваться с невестой в прокатном кимоно с журавлями.
На меня не обиделись, но переводчица ласково сказала:
– Кокиси́н оусэйна га́йдзин.
Я потребовал перевода.
– Это такое поэтическое выражение.
– А значит-то что?
– “Любознательный варвар”.
Буддизм по воскресеньям
Я так уважаю любую религию, что ни одной не верю. Мне кажется, что одно просто не связано с другим. Вера, как седина, от тебя не зависит. Она заводится в недоступных потемках подсознания, да и остается там. Верить можно только в то, что будет, а опыт показывает, что будет всегда не то, чего ждешь. Но если вера живет в кредит у будущего, то религия кормится настоящим. Как спорт, она требует упражнений, а не сочувствия.
Привыкнув проверять все метафизические тезисы на практике, я искал место, где знакомое встречается с неведомым. Случай не подвел. Как-то весной я наткнулся на студию японской художницы Кохо. Уже прожитых восемьдесят лет не мешали ей курить, краситься и удовлетворять духовный голод желающих при помощи суми-э (так называют живопись тушью те, кто о ней слышал).