— Мам, а выглядишь ты получше.

— Теперь, когда он там, стало легче. Стыдно так говорить, Натан, но я только-только начала снова чувствовать себя собой.

Он к тому времени пробыл в доме престарелых около трех месяцев.

— Естественно, легче, — ответил сын. — На это и рассчитывали.

— Сегодня у него был не очень хороший день. Жаль, что ты увидел его таким.

— Ничего страшного.

— Но я уверена, он понял, кто ты.

Цукерман не был в этом так уверен, тем не менее сказал:

— Знаю, что понял.

— Как бы мне хотелось, чтобы он знал, что у тебя все замечательно. Такой успех. Но, дорогой, в его состоянии он не может этого понять.

— И ничего, что не понимает. Главное, чтобы ему было удобно и спокойно.

Тут она прикрыла салфеткой глаза. Она готова была расплакаться и не хотела, чтобы он видел ее слезы.

— Мам, в чем дело?

— Я так рада, правда, рада за тебя. Я тебе никогда не говорила, держала в себе, но в тот день, когда ты прилетел рассказать мне, что начнется из-за этой книги, я подумала… Ну, я подумала, что тебя ждет сокрушительный провал. Подумала, может, это потому, что теперь нет рядом папы — человека, который всегда тебя поддерживал, а ты в одиночку не знаешь, куда повернуть. А потом мистер Метц, — новый муж старой родственницы доктора Цукермана Эсси, — сказал, что ему кажется, у тебя какая-то «мания величия». Мистер Метц, он ничего плохого не имеет в виду — он каждую неделю ходит читает папе обзор новостей из воскресной газеты. Он прекрасный человек, но такое у него мнение. А потом Эсси подключилась. Она сказала, у твоего папы всю жизнь была, мания величия, даже когда они были детьми, он не мог успокоиться, пока не расскажет всем, как надо жить, и он вечно совал нос не в свои дела. Ты представляешь, Эсси, она такое вот несет. Я ей сказала: «Эсси, давай не вспоминать твои споры с Виктором. Поскольку он теперь даже говорить больше не может так, чтобы понятно было, наверное, стоит это прекратить?» Но их слова, родной мой, они меня до смерти напугали. Я подумала: а если это правда — что-то в нем есть от отца. Но напрасно я так думала. Мой большой мальчик далеко не дурак. Ты так обо всем говоришь — просто удивительно. Все здесь меня спрашивают: «И какой он теперь, когда его фото во всех газетах?» А я им отвечаю, что ты из тех, кто никогда не зазнавался и не зазнается.

— Только, мам, ты уж не дай себя втянуть в эти истории про Карновского и его мать.

Ему вдруг показалось, что он сидит не у кровати матери, а у кровати больного ребенка, которого жестоко задразнили в школе, и он прибежал домой в слезах и с температурой.

Она убрала салфетку с глаз, храбро улыбнулась и, блеснув глазами — точь-в-точь такими, как у него, — сказала:

— Я стараюсь.

— Но это трудно.

— Но иногда это трудно, дорогой. Не могу не признать. С газетами я разберусь — благодаря тебе. Ты будешь мной гордиться.