Треугольник же не отступал. Он напоминал мне призрак капитализма, который вот-вот нападет на перестроечную Россию. Перевернутая пирамида с американского доллара. Неожиданности – символичны, как и первая фраза младенца.
– Юстас, – голос его стал спокойней. – Скажи, как ты повышаешь себе самооценку?
В воздухе повисло ожидание. Кажется, я тогда впервые услышал слово «самооценка».
– А ты, Треугольник?
– Я – мистер Блек У, – гордо представился треугольник. – Я ее повышаю, занимаясь сексом с Кругом. Они самые неприступные. Я говорю себе – да, я мужик, я кросавчег, какая ты округлая. А когда мы заканчиваем, эти мысли не отпускают меня, и это помогает мне жить.
– Ну а я здесь при чем? Я не похож на круг, – шок потихоньку спал, треугольник начал рассеиваться.
– Ты…Ты пёс. Тебе плохо, я знать. Ты должен стать человек. Найди зелье и станешь.
– От чужих советов лучше не становится.
– Это не совет. Просто ты должен, и все. Стать человеком.
Он развернулся и чуть не задел стоящую в прихожей вазу. Извинился, вышел из квартиры. Перед этим он обулся, и обувь оставила грязные следы на паркете. Это был знак – пора уезжать, потому что нет ничего хуже, чем крыша, которая протекает. А она явно протекала, потому что в квартире я слышал шаги Блека У.
Занятная метафора. Протекает крыша. В девяностые крышей стали называть мафию или бандитов поменьше, которые защищали тебя от остальных. Прикрывали. Крышевали. Крыша – это то, что у нас над головой. И опирается на стены, или балки, или нефы – в зависимости от сложности архитектуры.
И когда она протекает – это на самом деле не так страшно. Это неприемлемо только с позиции комфорта и повышенной влажности, но ведь дом стоит, и отсутствие крыши – это ясное небо по ночам и свежий ветер летом. Но все-таки я комфорт люблю, потому что мокрая шерсть вызывает ангину и озноб гораздо быстрее, чем гладкая кожа у людей.
Ну и я выгляжу, конечно, как чмо, когда я мокрый, и женщины даже не думают сажать меня на колени. Колени – вообще отдельная тема для разговора. Коленки. Беленькие, коленки мулатки или чуть-чуть загорелые с юга – для меня оттенок кожи не так важен, как форма и фасон. Важны ямочки, которые обрамляют трапецию коленок, и то, как женщина закидывает одну ногу на другую, – я зверею, превращаюсь в обычного тупого пса, забываю про все манеры, начинаю бегать по кругу и визжать, когда вижу по-настоящему красивые коленки, а не коленки соседки Нюры, которая, судя по всему, и квартиры в моем доме-то не имела, а из подъезда ее не выгоняем не то из жалости, не то со страха.
В тот день я понял, что только мысли о красоте помогают мне приходить в себя после нападений Блека У, Черного Треугольника.
Это было мое наваждение, которое всегда поджидало в особо стрессовые моменты.
Максим и его вокальные данные
Единственный одноклассник, которого я мог назвать другом, – это Максим. Он не пытался сделать мне эпиляцию воском и не смеялся над моей привычкой метить углы на каждом новом повороте в городе. Он был высокий и веселый малый, брюнет с веснушками. Его рост и острые черты лица добавляли ему аристократизма, а веснушки, которые появлялись к лету, каждое утром напоминали Максиму, что нельзя всегда быть таким серьезным. А Максим всегда делал вид, что он очень серьезный.
Максим – мастер перевоплощений. Он может за считаные минуты или за две сигареты превратиться из нормального человека в тошнотного нытика, которого хочется облить бензином и пугать зажигалкой, потому что даже если его поджечь – то в таком состоянии его сопли и слезы смогут потушить любое пламя, будь это пламя самосожжения или веселья. А когда я говорил, что он веселый – это тот особый род веселья, который присущ опоздавшим на поезд, потерявшим багаж и уволенным с работы. Такой юмор. Нордический.
Мы дружили с 5 по 9 класс, самый расцвет детской непосредственности, жирных голубей, первых влюбленностей и фрустраций. А потом он уехал из Праги.
– Юстас, понимаешь, я не хочу в Россию.