От старого мистера Дулинга всегда крепко пахло виски и жареным и немного — камфарой. Всякий клиент, пришедший стричься до полудня, рисковал получить травму. Поговаривали, будто мистер Дулинг однажды отрезал какому-то мальчику ухо. Мэй твердила, что не верит в эту байку, тем не менее всегда приводила нас после обеда, когда руки у парикмахера не дрожали, а алкогольная дымка улетучивалась вместе с висящим над гаванью туманом.

Стрижка Мэй была настоящим представлением в масштабах Марблхеда. Городские ребятишки толпами стояли на улице и глазели на то, как мистер Дулинг проводит тонкой расческой по ее волосам. При каждом проходе гребень застревал и останавливался. Парикмахер рылся в волосах, пытаясь их распутать, и извлекал то обточенную морем стекляшку, то ракушку, то гладкий камушек. В одном особенно большом колтуне обнаружился морской конек. А однажды мистер Дулинг даже нашел почтовую открытку, посланную с Таити на Беверли-Фармс. На открытке были две полинезийки с длинными прямыми волосами, прикрывающими обнаженную грудь. Не знаю, что заставляло парикмахера вздыхать — их разнообразные прелести или безупречные волосы, которые, возможно, не таили никаких сокровищ в отличие от волос Мэй, но зато и не требовали целой бутылки кондиционера за раз.

Мы с матерью начали отдаляться друг от друга именно во время стрижки — не ее, а моей. Первой подстригли Мэй, следующим был Бизер — ему сделали прическу под названием «Ветер люкс», которая обошлась почти в пять долларов. Для нее требовался тюбик геля, чтобы волосы спереди стояли торчком.

Мне никогда не нравилось стричься: во-первых, потому что по улице шныряли портовые крысы, которые наблюдали за происходящим, а во-вторых, потому что у мистера Дулинга сильно дрожали руки. Однажды я залепила уши пластырем, прежде чем идти в парикмахерскую: решила, что так будет труднее их отхватить, если мистер Дулинг промахнется, — но Мэй меня застукала и заставила снять пластырь.

Хотя я и не любила стричься, до тех пор это не особенно мне претило. Я наблюдала за тем, как мистер Дулинг выуживает ножницы из синей лохани и вытирает их фартуком. Но после первого же щелчка лезвий меня будто ударило электрическим током, и я вскрикнула.

— Что случилось?

— Больно!

— Где больно? — Мэй осмотрела мою голову и уши. Не найдя повреждений, повторила: — Где тебе больно?

— Волосы.

— У тебя болят волосы?

— Да.

— Отдельные волосы?

— Не знаю.

Мать снова меня осмотрела.

— Все в порядке, — сказала она и жестом велела мистеру Дулингу продолжать.

Парикмахер подцепил прядь волос, потеребил их и выпустил. Замер, отложив инструмент, вытер руки о передник, снова взял ножницы и на сей раз уронил их на пол.

— О Господи, — пробурчал Бизер.

Мэй метнула на него строгий взгляд.

Парикмахер пошел в дальнюю комнату за другими ножницами. Вынул их из коричневого футляра и пощелкал в воздухе, прежде чем приблизиться ко мне.

Я вцепилась в ручки кресла, собираясь с силами, а он взял очередную прядь. Я слышала его дыхание и шуршание ткани о ткань, когда мистер Дулинг протянул руку. А потом увидела свою первую полноценную галлюцинацию, как ее впоследствии назовут врачи. Зрительную и слуховую. Мгновенный образ Медузы и тысяч извивающихся змей у нее на голове. Змеи кричали и корчились, разрезанные пополам. Визжали так громко, что я не могла их остановить. Точно такой же ужасный звериный вой издавала собака у нас на острове, когда ее нога попала под колесо трактора. Я заткнула уши, но змеи продолжали вопить… Потом возникло лицо Бизера — испуганное, бледное… Оно вернуло меня к реальности, и я поняла, что кричу сама. Бизер стоял передо мной и звал меня, звал обратно. Внезапно я сорвалась с кресла и бросилась к двери.