— Элементарно, Вайскопф… кхм, простите, господин Вайскопф. Обратите внимание на слой пыли на ступенях. Не знаю, с какой скоростью она тут образуется, но ручаюсь: в эту башню поднимаются гораздо реже, чем в две остальные. А если добавить, что барон ест мясо в постный день и разводит плесень на Евангелиях, то со всей уверенностью могу заключить: часовня ждет нас в конце именно этой лестницы. Ступайте первым, чтобы я не задерживал вас.

Азирафель, забыв взять фонарь, шагнул на ступеньки и быстро пошел вверх, желая узнать, справедлив ли вывод Вильгельма. И не видел, как монах озадаченно приподнял брови, глядя, как его новый знакомый уверенно шагает по крутым скользким ступеням в полной темноте.

Через три или четыре поворота лестница закончилась крошечной площадкой, на которую выходила низкая дверь, украшенная вырезанным и позолоченным распятием.

Ангел остановился, не желая первым входить в часовню: отчасти из уважения к проницательности Вильгельма, но главным образом потому, что в подобных местах испытывал странное чувство. Возможно, так чувствовал бы себя сотрудник почтовой конторы, точно знающий, что ни одно из десятков тысяч писем, ежеминутно отправляемых через его ведомство, никогда не дойдет до адресата.

Старый монах поднялся на площадку, остановился, выравнивая дыхание. Азирафель ожидал торжествующей улыбки или реплики, но Вильгельм лишь удовлетворенно кивнул и потянул дверь за простую деревянную ручку.

— Обычно часовни запирают, — заметил он тоном, каким сообщают общеизвестные вещи. — И пыль на ступенях должна бы говорить в пользу существования замка на двери. Но следует учитывать образ жизни барона… Скорее всего, в часовне просто нечего воровать.

Его слова подтвердились, стоило им войти в тесную круглую комнатку — сырую, холодную, со спертым воздухом.

— Любопытно, когда здесь молились в последний раз, — пробормотал Вильгельм, хмуро оглядывая часовню.

Ее осмотр не занял и минуты. Собственно, кроме каменного распятия и алтаря в ней больше ничего не было. Голый пол из струганых досок; нештукатуренный камень стен; самые простые витражные узоры в трех небольших оконцах.

— Ну что ж, не будем терять времени.

Вильгельм опустился на колени перед распятием. Азирафель с опозданием последовал его примеру.

В Мюнхене он под любым благовидным предлогом старался увильнуть от присутствия на службах, благо, король Людвиг не отличался повышенной набожностью. Но два-три раза в неделю и каждое воскресенье приходилось проводить по часу и дольше за чтением молитв и изображением из себя доброго христианина.

— Ты, наверное, всякий раз помирал со скуки, пока длилась служба?

— Отнюдь. Я старался выбирать церкви с прославленным хором, или убранством, или всем вместе. В некоторых соборах изумительная акустика!

— И пол, будто раскаленная сковородка. Как же, помню.

Стоя на коленях, ангел искоса наблюдал за монахом. Он казался полностью погруженным в молитву, однако эта углубленность ничем не напоминала исступление фанатика. Францисканец произносил слова молитвы как осмысленный монолог, итог неких непростых размышлений, которыми человек делится с Богом как с неизмеримо более мудрым, но и бесконечно понимающим собеседником. Азирафелю подумалось, что именно в этом и заключается чудо веры смертных: они надеются, что Господь им ответит, эта надежда дает им силы жить. А бессмертные знают: ответа не будет — и проводят вечность с этим знанием. Он так задумался над тем, нет ли тут какой-то непостижимой связи, что не заметил, как Вильгельм окончил молитву и предложил спуститься на кухню, «дабы укрепив дух, заняться подкреплением грешной плоти».

Когда они вернулись вниз, в кухне уже разожгли огонь в печи и гремели посудой. Кастелян был тут как тут; вчерашнее дуновение добродетели еще не развеялось до конца, поэтому гости получили по большой кружке горячего травяного отвара с медом и толстому ломтю хлеба с козьим сыром. Правда, хлеб был черствый, а сыр суховат, но, как заметил Вильгельм, после недели на вяленой рыбе и изюме это настоящий пир. К тому же намного приятнее трапезничать, сидя на табурете за столом, а не на земле или корявом пне.

Приступая к завтраку, он откинул капюшон, явив обширную лысину на крупном черепе с высоким лбом. Тонкий и длинный крючковатый нос, косматые седые брови и клочья рыжевато-пегих волос, торчащие из ушей, придавали францисканцу сходство с хищной птицей и делали бы его лицо суровым и холодным, если бы не выражение спокойной доброжелательности и затаенной беззлобной усмешки, светившееся в зеленовато-серых глазах. Оно напомнило Азирафелю Сократа: незадолго до роковой чаши с цикутой ангелу посчастливилось свести знакомство с философом. Воспоминание было из разряда печальных, потому что чашу отвести не удалось. Ангел тряхнул головой, прогоняя его, и поспешил спросить:

— Прошу прощения за нескромный вопрос, отец Вильгельм, но могу ли я узнать, куда вы направляетесь? Я сегодня возвращаюсь в Мюнхен и был бы рад, если бы нам оказалось по пути.

— Нам по пути, — кивнул Вильгельм. — Я еду из Авиньона в надежде увидеться с дорогим другом и собратом по ордену, который обретается при королевском дворе уже шестнадцать лет.