За окном была темная ночь. Из-за трубы расположенной неподалеку кочегарки тихо выглянула луна, осветив бледно-серым светом все, что было в комнате: стол, шифоньер и стул с брошенной на него одеждой. Отовсюду выглядывала бедность. Тень оконной рамы черным крестом легла на щелястом полу. В эту комнату никогда не входила радость.

– Не надо так переживать, расслабься, – утешала его Вера.

– Я в последнее время вообще не расслабляюсь, – ничуть не расстроившись, безразлично ответил Сергей.

Он уже год не был с женщиной и старался о них не думать. Он и вспомнить не мог прикосновение женских рук. А когда-то его сексуальная жизнь была настолько хороша, что после полового акта с Ириной даже соседи выходили на лестничную площадку перекурить... Да, было времечко. Хотя, даже в приступах нежности, Ирина оставалась женщиной крайностей.

– Скажи, ведь ты меня не забудешь? – ее голос, все ее естество олицетворяло трепетную надежду.

Ей так хотелось ему понравиться! В ней не было и тени плотской чувственности, она вся дышала чисто духовной потребностью любви.

– Ясно сформулированный вопрос содержит в себе половину ответа, – неохотно отозвался Сергей.

Вот попал, с огорчением подумал он. Ее чистосердечие воспринималась им, как наивность. Даже более того, как простота, которая, как известно, хуже воровства.

– Тебе хоть что-то во мне нравится? – потерянным голосом спросила Вера.

В слабом отсвете простыней ее лицо, казалось, излучало свет, и губы ее были детски нежны. Тонкая шея и плечи у нее были, как у мальчика, в ямках над ключицами лежали тени, а небольшие, по-девичьи твердые груди мило и жалко торчали вверх и врозь, они дышали не разбуженной женственностью. Сергей ничего не ответил, и ей показалось, что он заснул.

– Знаешь, Сережа, мне еще никто не дарил цветы. Я так люблю фиалки… – сказала она, зная, что должна сказать ему что-то такое, чего она еще ни разу никому не говорила. Но она не знала, с чего начать. Ее голос дрогнул, и она замолчала.

Она испытывала такую жажду ласки, что ей стало стыдно и страшно, ‒ хорошо ли это? Она так истосковалась по обыкновенной нежности, по близости хоть с каким-нибудь живым существом. Сергей ей нравился, в его лице была светлая беззаботность. И улыбка у него хорошая, широкая, во весь рот, но ей почему-то подумалось, что так улыбаются только во сне. Она видела, что он человек независимого духа, который живет в своем свободном мире, она ценила его такт и доброту.

Но кое-что ее в нем беспокоило. Он очень бледен и худющий. Нет, по большому счету, он скорее сухощавый, чем худощавый, зато он сильный и, будучи выше среднего роста, вовсе не выглядит долговязым. Да, но он выглядит усталым, и запавшие щеки его старят, и глаза у него всегда грустные, даже когда он смеется. А смеется он много и беззаботно, но смех этот как-то не вяжется с его глазами, в них какая-то странная тоска, так потерявшийся ребенок тоскует по матери. Когда, не подумав, она легкомысленно спросила его, отчего он такой грустный? Он отшутился, сказав, что заморозил душу, став при этом еще печальнее.

– Фиалки, это подсознательное желание женщины подвергаться жестокому насилию, – задумчиво сказал Сергей.

Оказывается, он не спал. Он лежал и думал, что впервые в жизни у него появилось ощущение, что он мог бы сейчас спокойно умереть. Пора уже отрешиться от своего маленького, страждущего «я» и отправляться в последнее путешествие в страну, которой нет. Похоже, близится время пить свой последний бокал. Когда не оставалось никакой надежды, медицинский этикет времен Чехова предписывал лечащему врачу предложить врачу-пациенту выпить шампанского. Антон Павлович это знал, и ничего, выпил залпом и ушел достойно, сказав напоследок: «Как давно я не пил шампанского».

– У меня никогда не было желания подвергаться жестокому насилию, но меня в восемнадцать лет изнасиловали, – в детской простоте своей сказала Вера. – Их было… Их было несколько. Я сопротивлялась, как могла, но они все равно... Мне казалось, я могу закричать, вырваться, убежать, но я этого не сделала, и это самое страшное… – дрожащими губами прошептала она.

В недвижимом воздухе комнаты повисло молчание. По порывистому дыханию Веры Сергей чувствовал, как это молчание душит ее за горло. Он слушал Веру равнодушно, ему не было ее жалко. Наверное, я эмоционально туп, если безучастен, когда мне рассказывают о подобных страстях, подумал он. Всему виною книжный ум и привычка к объективности, которая нашептывает: никому не дано испытать чужую боль, каждому суждена своя.

У многих людей прошлое пожирает настоящее. «Забудь о прошлом, иначе оно проглотит тебя», хотел он ей сказать, и… ‒ не сказал. Кто слушает полезные советы, без толку воздух трясти. Психологи утверждают, что большинство людей, на 90% живет в прошлом и только на 7% – в настоящем. И он стал прикидывать возможные варианты статистической флюктуации. Неожиданно ему подумалось, что Вера настолько неприкаянна, что он мимо воли стал опасаться, как бы ее неприкаянность не передалась ему, она бы его доконала.

– Ты когда-нибудь думал о смерти? – спросила она, и не дождалась ответа. – Да? – ей необходимо было подтверждение.

– Да, – коротко ответил он, будто точку поставил, не желая развивать эту тему.