Основана на кн.: Toumanoff С. Chronology… Р. 82; Очерки истории… VI, 3.

Жизнь династии в средневековой Европе охватывалась целой сложной сетью норм, правил и запретов, часть из которых фиксировалась на письме (впрочем, обыкновенно – с заметным опозданием, когда сами правила грозили уже выйти из употребления). Другая же часть навсегда оставалась неписаной, тем не менее каждый шаг династического обихода этими неписаными правилами поддерживался и одновременно всякий раз подтверждал их существование. Речь идет не только о церемониале и, так сказать, династическом этикете, но и о своеобразном родовом предопределении, заставлявшем различных членов династии и их ближайшее окружение брать на себя определенные функции и вести себя так, а не иначе.

Одной из сфер, регулируемых подобными неписаными, но весьма эффективными нормами, является имянаречение, выбор имени. Если посмотреть на жизнь разных европейских дворов в эпоху, условно говоря, с IX по начало XIII в., мы можем выделить некий набор параметров, по которым в принципе могут даваться имена представителям правящего рода, и посмотреть, какие из этих параметров актуальны для каждой отдельно взятой династии, причем здесь очень легко убедиться, что некоторые из них как бы сцеплены, связаны между собой. Сами эти структурные связки весьма интересны как для создания целостного династического портрета, будь то правители Франции, Венгрии, Польши, Руси или Скандинавии, так и для реконструкции определенных правовых отношений, выстраиваемых с помощью имен собственных. Более того, взяв за отправную точку рассмотрение каждой династической традиции как уникального и в определенном смысле замкнутого в себе целого, мы, опираясь на функционирование механизма имянаречения, можем на очередном этапе исследования изучить и взаимодействие, взаимопроникновение этих традиций, иной раз выходящее за пределы христианского мира Европы.

Итак, самыми значимыми, самыми системными, определяющими все прочие параметры, являются, пожалуй, следующие два: может ли новый член династии получить имя своего живого отца или деда и могут ли династические имена в массовом порядке жить за пределами династии? В самом деле, во всех европейских правящих родах эпохи Средневековья при нормальном течении событий новорожденные с наибольшей вероятностью получали имена своих предков. Но вот можно ли было использовать имена живых родичей или – в соответствии с некими реликтами архаических представлений о своеобразной реинкарнации предка в потомке – только предка умершего?[66]

В интересующее нас время славянские династии Центральной Европы, например, не знали запрета на повтор имени живого отца, так что в роду Пястов или у Пржемысловичей могут фигурировать подряд два Мешко или два Болеслава, отец и сын[67].

В Скандинавии же очень долго такое имянаречение могло означать только одно – что сын является постумом, т. е. появился на свет непосредственно после гибели или внезапной кончины своего отца. Соответственно имя ему выбирал уже не отец, а другие члены рода. Точно так же обстояло дело и на Руси, более того, русские князья придерживались этого принципа дольше и последовательнее, чем их северные соседи: подобно тому, как конунг по имени Харальд или Хакон не мог назвать Харальдом или Хаконом своего сына, у Рюриковичей князь по имени Святослав или Владимир не мог наречь собственного отпрыска своим династическим именем.

В Скандинавии некоторый ономастический сдвиг приходится на XII в. и касается в основном Дании – во второй половине столетия могущественный датский конунг Вальдемар Великий называет Вальдемаром одного из своих законных сыновей. Вообще говоря, Дания из всех Скандинавских стран демонстрирует в этом отношении наибольшее число отклонений[68], в Норвегии же, как и на Руси, вплоть до XIII в. сыновья государей почти никогда не становились тезками своих живых отцов.

Нельзя не отметить, что тем самым как бы упускалась очень выгодная с точки зрения престолонаследия возможность своеобразной десигнации путем повтора имени. Вспомним, что право на имя всюду в Европе так или иначе связано с правом на власть. Нарекая сына собственным именем, правитель как бы с самого начала представляет его всему миру как своего легитимного наследника. Русскому же князю или скандинавскому конунгу, на первый взгляд, как будто бы некуда было деть свое родовое имя при жизни. Он лично как будто бы вообще не мог его использовать, ему оставалось надеяться, что после смерти оно будет востребовано и только тогда с его помощью будет декларирована властно-правовая преемственность по отношению к нему какого-то неведомого потомка. На самом деле подобный запрет не только ограничивал князя, но и порождал ситуацию более изощренного манипулирования династическими именами.

В Скандинавии, например, правитель мог подарить свое имя кому-то из приближенных или новоприобретенных союзников, дабы тот носил его сам или отдал своему новорожденному наследнику. Так, согласно саге, конунг Норвегии Магнус Добрый, находясь на смертном одре, раздав все имущество и драгоценности приближенным, вознаградил своим именем за верную службу опоздавшего к раздаче добра дружинника Торстейна Халльссона[69]. Таким образом имя Магнус (Magnus) попадает в Исландию – вернувшись на родину, Торстейн назвал так своего новорожденного сына, а от него, уже, так сказать, стандартным порядком, это имя со временем перешло его внуку, правнуку Торстейна, будущему епископу Магнусу Эйнарссону. Другой конунг Норвегии, Хакон Хаконарсон (кстати, классический образчик северного династа, появившегося на свет после смерти отца, что и отразилось в его именовании), сделал некого Оспа-ка конунгом Гебридских островов и наряду с титулом (konungs nafn) дал ему новое имя – Хакон (Häkonr)[70].

Очевидно, что подобное дарение имени является залогом особого расположения, подразумевающего наделение и другими благами, более материальными, чем имя, а порой оно демонстрирует, подтверждает или формирует некую иерархическую связь[71]. Случай с Магнусом Добрым в этом отношении особенно интересен, поскольку дарение имени призвано обеспечить будущему ребенку благоволение преемников умирающего конунга или, по крайней мере, славу и почет в глазах окружающих уже после того, как конунга-дарителя не будет на свете[72]. Кроме того, здесь ясно видно, что имя является в некотором смысле эквивалентом имущественного подарка, достойной заменой золота, серебра и драгоценных тканей и, уж во всяком случае, отражает стремление повлиять неким актом в настоящем на будущее, что характерно для имянаречения вообще, а для династического – в особенности.

Русские же князья, с позиции распоряжения собственными именами, казалось бы, были еще более связаны, чем их скандинавские коллеги и родичи. Как уже говорилось, ни в Скандинавии, ни на Руси ребенок обычно не мог получить имя живого прямого предка – отца, деда или прадеда. При этом, однако, родовые именования скандинавских правителей, в сущности, были теми же, что и у их окружения. Харальдом мог зваться как наследник конунга, так и наследник любого свободного бонда, и у того и у другого мог быть покойный прадед, носивший это имя. Иными словами, далеко не всякое имя годилось для династа, но всякий в Скандинавии мог оказаться его тезкой.

У Рюриковичей дело обстояло совершенно иначе. Большая часть княжеских имен, таких как Святослав, Всеволод, Владимир, Олег, насколько мы можем судить по источникам, никогда за пределами династии не употреблялась. Этот запрет не был абсолютным, здесь возможны кое-какие оговорки[73], однако генеральная линия была такова, что набор княжеских имен являлся неотъемлемой собственностью княжеского рода. Знать на Руси носила устроенные таким же образом двухосновные имена, которые отличались от княжеских только тем, что не являлись ими: знатного новгородца или киевлянина могли звать Миронегом или Жирославом, но не Владимиром или Святославом. Соответственно правящий князь не мог подарить дружиннику или даже свойственнику-новгородцу династическое имя, дабы тот использовал его вместо прежнего или назвал так своего сына.

Что же русские князья могли делать со своими именами?

Как выясняется, возможностей у них было довольно много. Хотя бы вскользь упомянем, что княжеское имя в ту пору чаще, чем где бы то ни было в соседних странах, служило для образования названий городов – Ярославль, Владимиръ, Дмитров, Юрьев и целый ряд других ойконимов стали своеобразным владельческим знаком, отражавшим право его основателя и владетеля.