Кум снял галстук на резиночке, скинув форменную рубашку, повесил ее на спинку стула. Оставшись в голубой майке без рукавов, потер накачанные ладонями плечи и приказал:

— Давай, ребята, начинай. А то мне еще домой возвращаться. Не люблю я по темноте…

Двухметровый худой прапор, вскарабкавшись на табурет, сноровисто перебросил длинную веревку через крюк в потолке. Другой конец веревки привязал к запястьям Шубина.

— Чуть повыше его, — скомандовал кум, когда контролеры, поплевав на ладони, стали тянуть веревку.

Руки Шубина вывернулись за спину, он закричал от боли, почувствовав, как растягиваются сухожилия, а кости выворачиваются из суставов. Ноги отделились от пола, с заломленными назад плечами Колька повис на веревке, закричал в голос:

— Нет, не надо. Я не виноват… Я не нарочно…

— Трави потихоньку, — приказал кум контролерам и обернулся к Рябинину. — Ну, чего смотришь? Заткни ему сопло.

Лейтенант проворно подскочил к Кольке, подставив табурет, забрался на него. Надавил на нижнюю челюсть, заткнул рот вонючей тряпкой. И не успел спрыгнуть вниз, как Чугур нанес первый удар, кулаком в печень. Колька замычал, как корова на бойне.

— Это так, разминка, — улыбнулся Чугур. Удар вышел смазанным, кулак прошел по касательной. — Что-то вроде пристрелки. Кровь застоялась от сидячей работы. Сейчас разгреюсь.

Он сделал полшага вперед. Уперся взглядом в плоский Колькин живот, находившийся на уровне плеч Чугура. Развернулся и жахнул по ребрам. Услышал смачный звук удара и сухой треск. И снова улыбнулся, мол, есть еще порох там, где ему положено быть.

Шубин очнулся и потряс мокрой головой. Над ним стоял лейтенант Рябинин с пятилитровым алюминиевым чайником. Струйка холодной воды стекала из носика на затылок, щекотала щеки и сломанный нос. Ноздри оказались забитыми сгустками крови, Шубин попытался шумно высморкаться, но дышать почему-то стало еще труднее. Вода лилась и лилась. Смешиваясь с кровью, она уходила под круглую канализационную решетку в бетонном полу. Шубин подумал, что он еще жив. Странно… Как может жить человек, которого уже убили. Очень странно.

— Не разводи тут сырость, — сказал кто-то из контролеров. — Он уже в порядке. Видишь, шевелится.

Лейтенант унес чайник, грохнул им о железный стол. Коля увидел все ту же картину, какую наблюдал и два и три часа назад. Темно-желтые стены козлодерки, разукрашенные пятнами плесени и зеленым грибком. Ржавый стол у стены, пара табуреток и колченогий венский стул. Готовясь к ремонту, отсюда вытащили железные шкафчики, в которых хранилась сменная одежда контролеров и всякий хлам. Под потолком горели две люминесцентные лампы, запрятанные в колпаки из металлической сетки, и еще одна лампочка, совсем дохлая, тоже спрятанная в металлическую сетку, светилась над дверью.

Чугур, в старых брюках и голубой майке без рукавов, широко расставив ноги, сидел на табурете. Он курил, стряхивая пепел в жестянку из-под кофе. Стоявший рядом с ним долговязый контролер, поеживался от холода, тер ладони и простужено покашливал в кулак. Но кума не брали ни сырость, ни холод. Лицо разрумянилось, под кожей играли мускулы.

Рябинин наклонился над Колькой, заглянул в его глаза, словно сам хотел убедиться, что парень дышит, очухался. Лейтенант вытащил изо рта Шубина вонючую тряпку, бросил ее на пол.

— Не заснул, земляк? — весело спросил лейтенант. — Ты не спи, а то замерзнешь.

И улыбнувшись, отвалил к столу. Колька лежал на боку и гадал про себя, когда кончатся его мучения. Стоило лишь вытянуть ногу, как боль отзывалась в животе, поднималась выше и разрывала грудь, добираясь до самого сердца. Он пошевелил связанными за спиной руками, пробуя растянуть веревку, больно врезавшуюся в запястья. Ничего не выходит. То ли веревка прочная, то ли сил не осталось. Пальцы и предплечья онемели, а плечи сделались тяжелыми, будто к ним привязали железные чушки. В голове грохотали колеса товарного поезда, пронзительно свистели электрички. Сквозь эти близкие явственные шумы человеческие голоса долетали издалека, словно с того света.

— Вот она, моя татуировка.

Чугур тыкал пальцем в предплечье. Рядом с внешней стороной ладони был выколот то ли крестик, то ли якорь. Татуировка со временем поблекла, выцвела и потеряла очертания.

— Сделал, когда в армии служил. Ну, юность в одном месте играла. И всю жизнь стыжусь этой наколки. Это урки себе шкуру портят, и я вроде как блатной. Мне эти феньки не по чину.