Сегодня в перерыве между занятиями я наткнулась в коридоре на Гарретта Томпсона — парня, который в третьем классе школы был лучшим другом Чада.

Я не видела Гарретта со дня церемонии вручения аттестатов. Когда же это было?

Подростком он в летние дни никогда не сидел вместе с другими мальчишками у нас за кухонным столом, уплетая сладости прямо из коробок («Трикс», «Лаки Чармс», «Кокоа Паффс» — все эти вкусные, но вредные хлопья, подушечки, звездочки), они зачерпывали полные пригоршни, а солнце высвечивало пыльные ореолы вокруг их голов.

Чад время от времени вспоминал Гарретта. Что-то там такое он не то сказал, не то сделал, не то в очереди в кафетерии, не то в автобусе по дороге домой. Гарретт довольно долго занимал важное место в нашей жизни. И по сей день он оставался для нас кем-то вроде члена семьи, поскольку был неотъемлемой частью нашего прошлого.

Он узнал меня раньше, чем я его. В конце концов и я его признала, в основном благодаря тому, что он очень походил на своего отца Билла, который умер десять лет назад.

Билл Томпсон частенько менял мне масло на заправке «Стандард Стэйшн», и мы с ним весело болтали и смеялись, потому что нас объединяла дружба наших детей. Красивый мужчина — темноволосый, с ямочкой на щеке, как раз тот тип механика, какой можно увидеть на страницах дорогого эротического календаря, — мистер Февраль. С обнаженным мускулистым торсом, небрежно поигрывающий гаечным ключом.

Вдобавок у нас была уйма времени, чтобы познакомиться поближе в лагере скаутов, ломая голову над заданием — сделать фигурку из корня алтея и ершиков для чистки трубки. Еще пару раз мы пересеклись в лагере Вилливама, куда Джон не мог поехать с Чадом из-за работы. Именно там на долю Билла выпало обучать Чада стрельбе из лука. Я была абсолютно невежественна в этом деле, более того, абсолютно безнадежна: не могла даже вложить стрелу в тетиву. Однажды ночью, когда мы сидели у лагерного костра и слушали в темноте волчий вой и скулеж, он протянул мне фляжку с виски. Приложившись к ней, я почувствовала себя так, словно мы слились в запретном поцелуе — виски скользнуло в мое горло и обвилось вокруг грудной клетки подобно орденской ленте.

Но конечно же в этом не было ничего недозволенного. Мы с ним — родители, окруженные другими родителями, — около десяти часов разошлись по своим палаткам, так как наши мальчишки к этому времени от усталости уже ног под собой не чуяли. А потом он умер.

Прошел год или два, и вот как-то раз, когда наши мужички ползали на коленях по ковру в гостиной, Гарретт вдруг сказал Чаду: «А у моего папы есть мотоцикл. Там, на небесах». Потом еще был случай, когда Джон вернулся с работы и, прежде чем идти к себе наверх переодеваться, зашел поздороваться с мальчиками. Не успел он уйти, как Гарретт произнес: «Везет тебе. Твой папа не на небесах, а здесь». От этих слов я, потихонечку спустившись вниз по лестнице, плакала в сушившееся на веревке полотенце или выходила на переднее крыльцо, чтобы справиться с горечью, изнутри давившей на горло.