Оставшись в камере один, я провел первую пару часов, страшно жалея себя любимого. Я радовался за ребят, но это не мешало мне чувствовать себя покинутым. После стольких недель дружеского общения внезапное одиночество причиняло чуть ли не физическую боль. Я заставлял себя обдумывать различные варианты. Война должна уже закончиться, в этом не было никаких сомнений. Мы знали, что боевой вылет Смолла был одним из самых последних, совершенных союзной авиацией, а с тех пор уже прошло несколько дней. Так почему же освободили только троих из нас? И действительно ли их освободили?

Днем меня навестил майор со всей своей свитой.

— Да, это правда, — сказал он. — Двое ваших товарищей отправились домой. Очень скоро они будут дома и встретятся со своими родными. Возможно, вскоре и вы тоже отправитесь домой. Может быть, через день, может быть, через два. Не знаю. Но помните, я не имею никакого отношения ко всему тому, что произошло с вами в других местах. Я отвечаю только за то, что происходит здесь. Здесь с вами обращались хорошо.

Я кивал словно лунатик, соглашаясь с каждым его словом. На прощание майор дал мне два апельсина, и как только за ним закрылась дверь, я их сожрал, целиком, вместе с кожурой. Мне стало немного получше.

Ближе к вечеру меня вывели из камеры во внутренний двор, на солнечный свет. В течение пяти минут я купался в его лучах, затем ко мне подошли двое охранников, которые завели со мной беседу о звездах поп-музыки. Они отстали от жизни лет на двадцать, но я не собирался говорить им об этом. Я как ни в чем не бывало обсудил достоинства нескольких песен «Бони М» и «Аббы», кивая так яростно, что у меня едва не оторвалась голова. Все были очень любезны, и я догадался, что это неспроста.

Я целый час грел свои кости на солнце, чувствуя бесконечное наслаждение. Когда солнце зашло, меня отвели обратно в камеру, но надежды мои крепли.

В эту ночь с Джозефом Смоллом произошло что-то странное. Я лежал на полу камеры и вдруг услышал, как дверь его камеры отворилась, и туда вошли люди. Раздались невнятные голоса, через минуту дверь закрылась, и звуки затихли вдали. С наступлением темноты охранники покинули наш корпус. Мы трое, оставшиеся в тюрьме, начали говорить, и я спросил Смолла, что произошло.

— Ко мне в камеру заглянул иракский солдат, — ответил он. — Он был в полевой форме, мятой и испачканной. На лице у него отросла щетина, он был в портупее, в каске, его ботинки были разбиты о камни. Войдя, он посмотрел на меня, отдал честь и, не сказав ни слова, вышел. Странно, Энди, очень странно, твою мать.

Мы решили, что этот солдат был в составе одной из частей, выведенных из Кувейта, и сейчас он захотел посмотреть на американского пленного.

Следующие полчаса мы провели, гадая, почему два лота уже нашли своих покупателей, а мы вынуждены оставаться здесь, однако так ничего и не придумали. Вторую ночь за время плена я не смог заснуть. В первый раз причиной этого было то, что я оказался в полной заднице. Теперь мне не давало заснуть возбужденное предчувствие того, что принесет новый день.