Не пробыв у власти и года, Арбенс сделал то, что подтвердило худшие опасения Вашингтона: он добился принятия первого в истории Центральной Америки серьезного закона о земельной реформе. В соответствии с ним крупные землевладельцы должны были продать государству необрабатываемую часть своих владений для раздачи крестьянским семьям. Компания United Fruit владела более чем полумиллионом акров богатейших земель страны и оставила 85% необрабатываемых земель. Она восприняла этот закон как объявление войны. Так же поступили и братья Даллес, которые получали стабильный доход от судебных издержек и дивидендов по акциям United Fruit. Они не могли нанести ответный удар по Арбензу, но с нетерпением ждали того времени, когда ситуация изменится.
Закон о земельной реформе не обязательно должен был решить судьбу Арбенса. Она не была предрешена даже тогда, когда через пять месяцев после его принятия американские избиратели избрали Дуайта Эйзенхауэра на пост президента. Но как только Эйзенхауэр выбрал Фостера и Аллена Даллеса для разработки и проведения своей внешней политики, решение было принято. Арбенз стал вторым монстром, которого они отправились уничтожать за границу.
В течение первых восьми месяцев своего пребывания на посту президента братья Даллес были заняты свержением Моссадега. Как только им это удалось, они, почти не сделав паузы, принялись за другого мирового лидера, который нанес тяжелые удары по клиентам Sullivan & Cromwell: Арбенза. Это были два главы правительств, которых они пришли на свой пост с решимостью свергнуть. Нет данных о том, что они отреагировали на известие о свержении Моссадега выражением "Один пал, один остался", но суть их реакции была именно такова.
В пятницу, 4 сентября 1953 г., я докладывал в Белом доме", - пишет Кермит Рузвельт в конце своего рассказа об операции "Аякс". "[Мой доклад] был, как мне показалось, очень хорошо принят. Один из моих слушателей выглядел почти тревожно воодушевленным. Джон Фостер Даллес откинулся в своем кресле. Несмотря на свою позу, он не выглядел сонным. Его глаза блестели, казалось, что он мурлычет, как огромный кот. Очевидно, что он не только наслаждался услышанным, но и, как подсказывал мне инстинкт, планировал что-то подобное .... Через несколько недель мне предложили командовать уже готовившейся операцией в Гватемале".
Рузвельт отклонил это предложение. Это никак не повлияло на ход гватемальского заговора, но примерно в это же время произошло нечто другое, что могло бы повлиять. От сердечного приступа умер председатель Верховного суда США Фред М. Винсон, и Эйзенхауэр предложил Фостеру занять его место, "поскольку я был уверен, что он один из немногих, кто мог бы с отличием занять этот пост". Редко кому из американцев предоставлялся столь необычный выбор: остаться на посту госсекретаря или стать верховным судьей.
"Он устранился сразу и безоговорочно", - писал Эйзенхауэр в своих мемуарах. Он сказал: "Я с детства интересовался дипломатическими и иностранными делами нашей страны. Мне очень приятен намек на то, что я мог бы подойти на должность верховного судьи, но я уверяю вас, что мои интересы связаны с обязанностями моей нынешней должности. Пока Вы довольны моей работой здесь, я не заинтересован ни в какой другой".
Решение Фостера остаться на посту госсекретаря открыло путь к назначению Эрла Уоррена председателем Верховного суда. Если бы он решил иначе и покинул Госдепартамент, Аллен, несомненно, продолжил бы реализацию антиарбензовского проекта. Разделил бы другой госсекретарь его увлечение - это интригующий вопрос, на который не может быть ответа.
* * *
Пока Аллен строил планы, Фостер неустанно предупреждал американцев об угрозах, исходящих от враждебного мира. Он осуждал Советский Союз, "красный Китай" и ползучий нейтрализм. В Европе он отвергал все предложения о демилитаризации или нейтральных зонах, а вместо этого работал над перевооружением Германии и укреплением НАТО.
Сформировавшийся почти полвека назад на базаре Парижских мирных переговоров, где государственные деятели торговались за судьбы наций, и сформированный десятилетиями деловой дипломатии, Фостер принял традиционное определение мира, который имел значение: Европа, США и пара восточноазиатских держав. Националистические страсти, охватившие Азию, Африку и Латинскую Америку, были чужды его опыту. Он считал его угрожающим, но никогда не пытался понять его на свой лад, вне контекста холодной войны.
В конце 1953 года Фостер сопровождал Эйзенхауэра на Бермудские острова для встречи на высшем уровне с премьер-министром Франции Жозефом Ланьелем и поразительно слабым Уинстоном Черчиллем. Атмосфера была напряженной. Сталина не было в живых уже восемь месяцев, и временно исполняющий обязанности советского лидера Георгий Маленков рассылал предложения о мире. Черчилль и Ланиель предложили провести еще одну встречу на высшем уровне, на которую был бы приглашен Маленков. Фостер был категорически против и заблокировал эту идею.
"Этот парень проповедует, как методистский священник", - жаловался Черчилль в частном порядке. "Его кровавый текст всегда один и тот же: что из встречи с Маленковым не может получиться ничего, кроме зла. Даллес - это страшная помеха. Десять лет назад я мог бы с ним справиться. Но и сейчас я не побежден этим ублюдком. Меня унизило мое собственное разложение".
С Бермудских островов Фостер отправился в Европу, чтобы заявить о своем отказе от переговоров, но его визит лишь углубил трансатлантический раскол. Он вызвал бурю протестов во Франции, предупредив, что если Национальное собрание страны не ратифицирует договор о создании нового военного союза с наднациональной армией под названием Европейское оборонное сообщество, то США начнут "мучительную переоценку" своих обязательств перед Западной Европой. Эта угроза сразу же стала ложной - реальной перспективы отказа Вашингтона от Европы не было, но многие во Франции были возмущены. В последней попытке спасти договор Аллен дал одному из своих осведомителей, члену французского кабинета, полмиллиона долларов на подкуп членов ассамблеи. Этого оказалось недостаточно. Опасаясь, что воинственность Фостера может вновь подтолкнуть Европу к войне, ассамблея отклонила договор, и Европейское оборонное сообщество так и не было создано.
"Риторическая дипломатия, использованная для того, чтобы побудить союзников сплотиться перед лицом советской угрозы, на самом деле поставила под угрозу единство западного альянса", - заключил спустя годы историк Государственного департамента Крис Тадда. "Стремясь представить европейские интересы как часть более широкой схемы противостояния советской угрозе и повышения безопасности свободного мира, Эйзенхауэр и [Фостер] Даллес вместо этого ослабили уверенность европейцев в своей способности обеспечить эту безопасность. Европейская общественность и пресса сопротивлялись попыткам Вашингтона "просветить" их и гневно реагировали на все попытки Соединенных Штатов заставить Европу последовать их примеру".
Менее чем через месяц после того, как Фостер придумал концепцию "мучительной переоценки", он представил вторую фирменную фразу: "массированное возмездие". Это, предупредил он в своей речи перед старыми друзьями из Совета по международным отношениям, то, что Соединенные Штаты готовы обрушить на Москву в ответ на провокацию в любой точке мира. Это тоже прозвучало как пустая угроза, поскольку никто не верил, что США начнут ядерную войну из-за пограничной стычки. Кроме того, это была неточная транскрипция слов Фостера, поскольку на самом деле он угрожал "массированной ответной мощью". То же самое произошло и с третьей фразой, с которой он навсегда ассоциируется: "откат" коммунизма. Он предпочитал называть свое поощрение антикоммунистического восстания "освободительной политикой". В любом случае это тоже было риторикой, как показала его неспособность поддержать восставших рабочих в Восточном Берлине. Все три понятия, которые американцы напрямую ассоциировали с Фостером, - откат назад, мучительная переоценка и массированное возмездие - были лишены серьезного смысла. За годы его правления Соединенные Штаты никогда активно не стремились к "освобождению" стран, находящихся под властью коммунистов, не рассматривали возможность "переоценки" поддержки Западной Европы и не были готовы применить ядерное оружие в ответ на локальную войну по доверенности.
Фостер осознавал разрыв между своей риторикой и реальным положением дел в американской внешней политике. Это его не беспокоило, поскольку он считал, что представление Советов как неумолимого зла - это способ обострить страх людей и тем самым повысить их готовность и национальное единство. Эйзенхауэр согласился с ним. На публике оба человека настаивали на том, что они открыты для возможности заключения соглашений с Советским Союзом, но на самом деле они считали, что любое существенное соглашение невозможно. Фостер заявил Совету национальной безопасности, что переговоры по разоружению - это "операция по связям с общественностью". Эйзенхауэр призвал госсекретаря выступить с предложениями, которые будут "действительно привлекательны как для нашего народа, так и для всего мира", но они согласились, что это не должны быть действительно новые шаги - только старые предложения в "разных упаковках", перевязанных "разными цветными ленточками".
"Восприятие того, что СССР использует переговоры для того, чтобы привлечь общественное мнение к американской неуступчивости и оказать давление на США с целью заставить их пойти на негарантированное ядерное разоружение, заставило американских политиков отнестись к советским предложениям как к простой пропаганде", - пишет один из историков. "Американские чиновники полагали, что, приняв советское предложение, они добавят респектабельности советскому руководству и повысят престиж Москвы. С их точки зрения, согласие с советской инициативой было равносильно пропагандистскому поражению перед мировым общественным мнением..... Задачей становилось обойти противника в борьбе за общественное мнение; позиции выдвигались скорее для того, чтобы завоевать общественное признание, чем для того, чтобы проложить путь к компромиссу за столом переговоров".
В первые годы своего правления Фостер и Аллен считали, что коммунистическая угроза нависла над четырьмя отдаленными "форпостами свободы": Ирану, Гватемале, Корее и Индокитаю. Однако оба они в силу воспитания и опыта считали Европу центром мира. Это вызывало у них яркие опасения не только потому, что Европа казалась уязвимой перед возможным советским нападением, но и потому, что многие европейцы желали скорее примирения, чем конфронтации. Ошеломленные разрушительными последствиями Второй мировой войны, они сопротивлялись риторике Вашингтона о страхе и вражде, и часто избирали лидеров, которые стремились успокоить напряженность на своем континенте, а не обострять его раскол.
В течение многих лет Фостер продвигал идею европейского единства. После того как в 1946 г. Черчилль объявил, что на континенте опустился "железный занавес", Фостер скорректировал свое видение и стал считать западноевропейское единство если не политическим, то, по крайней мере, военным. К моменту его вступления в должность в 1953 г. этот императив казался ему как никогда актуальным, как из-за советской угрозы, так и из-за того, что неуклонная приверженность президента Эйзенхауэра сбалансированному бюджету не позволяла Соединенным Штатам разместить войска на континенте. Чувство срочности подтолкнуло его к созданию Европейского оборонного сообщества, которое провалилось после отказа Франции и Великобритании участвовать в нем. Лидеры обеих стран не разделяли точку зрения Фостера - особенно после смерти Сталина - о том, что Советский Союз непримиримо враждебен и поэтому переговоры бессмысленны.
Поскольку оба главных европейских союзника Америки с сомнением относились к подходу Фостера к коммунизму, он был рад найти родственную душу в лице канцлера Западной Германии Конрада Аденауэра. Ни один государственный деятель не был так близок Фостеру, как Аденауэр. Эта близость распространялась и на Аллена, который с благословения Аденауэра налаживал тесные связи между ЦРУ и западногерманскими спецслужбами, и на их сестру Элеонору, которая в 1950-е годы была одним из самых известных американцев в Германии. Она была первым членом семьи, с которым Аденауэр познакомился за обедом в начале 1953 года.